Складки (сборник)

Мы видим огромную парадную залу, повторяющую интерьер вестибюля: высокий лепной потолок, толстые белые колонны с нервюрами и большие бронзовые люстры с перевернутыми чашами из граненых хрустальных подвесок. В зале царит торжественная тишина. В глубине залы — под балдахином — огромный позолоченный трон резного дерева. На нем неподвижно сидит коротенький толстенький человечек в широкой отороченной горностаем мантии, с высокой короной на голове. В руках он держит скипетр и державу. Венценосец кажется игрушечным, поскольку все — зала, трон, мантия, корона, скипетр, держава — для него слишком велико. Ему лет пятьдесят, но выглядит он как ребенок. У царька круглое гладенькое личико, глазки бусинками, носик пуговкой, ротик сердечком с пухлыми губками бантиком, остренький подбородочек, редкие усики и жидкая бороденка клинышком. Он невероятно, чудовищно лопоух.

Мы никогда в жизни не видели таких ушей.

Вот это уши! Царские! Ну и уши!

Мидас да и только…

Мы молча подходим, низко склоняемся и, затаив дыхание, ждем. Вообще-то — по нашей рутенийской привычке все политизировать — нам следовало бы думать о монархии и анархии, о тоталитаризме и демократии, о разнице между подданным и гражданином, о рутенийских трутнях и оборотнях и т. д. и т. п. А мы думаем лишь об ушах. О царских ушах, нежно-розовых, молочно-поросячьих, просвечивающих, с легчайшим пушком, который при малейшем сквозняке…

— Пшол вон, говнюк! — вдруг визгливо кричит венценосец.

Мы быстро выпрямляемся, разворачиваемся и идем, все ускоряя шаг, к двери. Венценосец по-поросячьи визжит нам вслед. Мы выбегаем и захлопываем дверь.

И вышед вон плакал горько…

Что связывает нас с гневным монархом? Как эта сцена связана с полетом мысли и работой пищеварительного тракта? Что и как мы опять не рассчитали, в чем обманулись, на что не обратили внимание?

— Что это было?

— Чей-то сон, Ваше величество.

Гм…

Лицевая сторона у нас в Рутении часто оказывается нелицеприятной. Слишком ярко. Слишком пестро. Много церемонной мишуры, показного шика, лоска, бутафории. Золото сусальное, а все как самоварное. И мрамор не тот, и бронза не та, и все цари, как один, самозванцы…

Вот и смотрим на уши…

И ерничаем…

Зайдем с другой стороны. Парадному входу в качестве антитезы выберем непарадный вход или даже не вход, а выход. Так будет скромнее и даже как-то спокойнее. И вещи, наверное, будут просты в общении, доступны и нам соразмерны. По чину. По ранжиру. Сообразно нашему соответствию, нашему достоинству. Через этот непарадный выход, мы, как нам представляется, можем войти и там, внутри, найти…

Найти что?

Ведь сколько поколений уже входило и находило… известно что.

А нам все равно…

Ведь история нас ничему не учит. Не учит, впрочем, и география. Мы можем передвигаться во времени и в пространстве, не отдавая себе никакого отчета.

Мы совсем не церемонно, а несколько суетливо — не послами, а посыльными — в прошлом ли, в будущем — ссыльными? — проникаем внутрь и совсем не торжественно, а как-то стыдливо пробираемся вперед в надежде, что предсказуемое неминуемо приведет к самому сказуемому (или хотя бы подлежащему). Мы на секунду задумываемся о причинно-следственной связи между предсказанием и сказуемым, предположением и подлежащим.

А какая между ними может быть связь?

Мобильная?

Это направление мыслей нас мобилизует. Мы поднимаемся по щербленым ступенькам узкой лестницы, проходим по коридору, затем спускаемся по щербленым ступенькам другой узкой лестницы, снова следуем по коридору. После нескольких подъемов и спусков мы оказываемся в холодном, неосвещенном подвале. Хотя свет все же есть, где-то там далеко, и его отсвет позволяет нам — правда, не без труда — различить неровный пол, неровный потолок и неровные стены. Мы идем и следим за тем, чтобы не упасть, не удариться и не наступить ногой на что-нибудь не то (мы, жертвы рутенийского краеведения, всегда во что-то вляпываемся, невзирая на традиционное недоверие к окружающей среде). Поэтому наша левая рука настороженно вытянута вперед, а правая ощупывает стену и даже, местами, на нее опирается. Иногда от наших прикосновений осыпается штукатурка. Местами стена шероховатая, шелушащаяся, а местами — влажная и даже слизкая; что-то течет, капает, сочится. Сквозь эту плесень, этот тлен… и в мрачной живописи стен… пот на челе… окаменелое страданье… кому-то выть… и что-то не забыть…