Склероз, рассеянный по жизни

Но тот же вечный Даль, очевидно одумавшись, добавляет, что «кумир» – предмет бестолковой любви и слепой привязанности. Истолковать бестолковую любовь довольно трудно, но попробовать можно.

Как изваяния кумиры нашей родины не вечны. Каждая эпоха норовит воздвигнуть своего истукана, снося предыдущего. Поэтому, видимо, Зураб Церетели выбрал себе в кумиры Петра Первого – огромный и на воде. Попробуй снеси!

Что касается бестолковой любви, то лично я с белой завистью наблюдаю за феноменом Максима Галкина. Без всякой иронии констатирую недосягаемую свободу сценического пребывания, универсальность возможностей – голос, пластика, импровизационное раскрепощение, обаяние. Чего еще!

Он всегда до ужаса чистенький, недирольно белозубый и очень складный.

Когда я в течение трех часов смотрел на его ТВ-шоу, где он не устает, не потеет и не пользуется фонограммами, закрадывалась крамольная мысль – уж не робот ли? Уж не пришелец ли из другой эстрадной цивилизации?

Так что, возвращаясь к Далю и кумирам, наступаю на горло старческому брюзжанию и признаюсь в слепой (вижу действительно неважно) привязанности к Максиму Галкину.

* * *

В три часа ночи очень утомительно быть искренним, но приходится, потому что врать некому, а сон не идет.

Удивляешься на людей, проживших жизнь в натуральном бесстрашии. У них, если пользоваться сегодняшней терминологией, кастинг совести гарантирует рейтинг биографии. Это бесит. Вот Юрский, например. Начать снова дружить уже поздно – столько не выпьешь в наши годы. Обходишься виртуальными чувствами. Среди повсеместной банальной лабуды вдруг неожиданно обнаруживаешь личность. Тут как-то на очередной телесходке он (я все о Юрском) вдруг мудро и тонко, слава богу, доброжелательно препарировал мою незамысловатую персону. Спасибо. Серьезно!

Вот со Жванецким очень выгодно дружить – не любит бессмысленной траты времени на общение. При нем не надо пытаться шутить – лучше не получится, а если хорошо – не простит.

Проявлением смелости нашего поколения считалось выбежать с партсобрания, якобы в туалет, чтобы не голосовать за ввод советских войск в Чехословакию, поэтому некоторым оправданием мне может служить моя антипартийная судьбина (не вступал в партию не в силу смелости, а в силу боязни не туда вступить).

Когда Тито спрашивали, как это Югославия вроде бы в социалистическом лагере, а вроде бы и нет, он отвечал: «Югославия – это как яйца при половом акте. Они участвуют, но не входят». Это про меня. Чистым диссидентом никогда не был – материл, как все, коммунистов на кухне. Некоторый элемент вынужденной беспринципности преследовал меня всю жизнь. Авторы альманаха «Метрополь» – мои друзья. Но все равно я не был «ихний» стопроцентно.

Все мы были замешаны, все активно или вяло клялись, врали. Хорошо бы сегодня всем оглянуться на свою биографию и притормозить с пафосом негодования и осуждения прошлого.

Я перелистываю старые бумаги в пожелтевших папках и натыкаюсь на плоды своего творчества застойных лет. Лестно было бы на этих страницах поврать о непримиримости, об отказах участвовать, об акциях протеста. Самое большое, что я лично себе позволял, – не завышать планку непристойности, не быть в авангарде ликующих и ура-кричащих своих коллег. Слабое оправдание, но все-таки…

Выступать, бороться против чего-то было опасно всегда. Только раньше было опасно смертельно, а сейчас опасно карьерно.

В то время, когда было нельзя, я порой был гораздо категоричнее и смелее. А когда стало можно, начал всего бояться. Старость.

Театр сатиры не по репертуару, а по местоположению находится на острие политической борьбы, потому что стоит на Триумфальной площади, где, как известно, 31-го числа проходят митинги. Когда фоном митингующих пестрят афиши наших спектаклей «Дороги, которые нас выбирают» или «Вечерний выезд общества слепых» Виктора Шендеровича, мы поневоле становимся участниками острых баталий.

Я всегда стеснялся и сейчас стесняюсь разных политических программ. Столько их повидал, что, когда с пеной у рта отстаивают даже самые светлые идеи, мне становится скучно, я подозреваю за этим очередную глупость.

С некоторой брезгливостью и осторожностью отношусь я к коллективным волеизъявлениям и письмам как к форме социального существования вне зависимости от смысла. Смахивает на группен-секс, где можно сачкануть на волне суммарной эрекции. Я думаю, что коллективизм и единомыслие – шизофренизм философского фундамента. Единомыслие – это когда один мыслит, а остальные тут же создают вокруг коллектив. Ницше, Маркс, Станиславский – гении идей. После смерти гениев идеи превращаются в системы, системы в догмы, догмы в глупость, глупость обратно в идеи. И торжествует счастливая безапелляционность бездарности.

Общественное сознание нынче невероятно аморфно. Да и властители умов и сердец сегодня пожиже, чем в начале XX века. Одно дело, когда полемизировали Павел Флоренский и Сергей Булгаков, и совершенно другое, когда спорят Проханов с Жириновским. Грандиозный шабаш талантливой безвкусицы.