Склероз, рассеянный по жизни

«Привет, дуралеи!»

Иннокентий Смоктуновский

Никак не мог подступиться к чистому листу, чтобы начать писать о Смоктуновском. Сразу представляешь себе глобальность фигуры. Поэтому, покопавшись в выгребной яме своей эрудиции, отрыл эпизод биографии Иннокентия Михайловича, мало кому известный…

Это было тогда, когда словосочетание «совместное производство» приводило в трепет советскую актерскую особь. Итальянский кинорежиссер Джорджио Феррара – элегантный и денежный русскоязычный выпускник ВГИКа – пробил проект совместного советско-итальянского фильма «Осада Венеции», в основе сюжета которого лежал якобы исторический факт: за молодой и дико богатой венецианской красавицей-вдовой бросилось в погоню несколько отчаянных ловеласов, и среди них был лихой русский граф. Джорджио, как иногородний режиссер, знал из советских артистов только троих – Смоктуновского, потому что он Смоктуновский, Ларионова, который проник на мировые экраны при помощи Никиты Михалкова, и меня, потому что когда-то нас познакомил Андрей Миронов и мы даже были его гостями в Риме во время гастролей театра.

Так как фильм планировался совместный, то, естественно, необходим был некоторый процент наших актеров. Молодого распутного графа никто из вышеназванных актеров играть уже не мог – его доверили Саше Абдулову по нескольким компетентным рекомендациям, а нам уготовили страшную миссию – троих инквизиторов, следящих за героиней, допрашивающих и мучающих ее всячески.

Поскольку инквизиторского опыта у нас не было, мы играли эдакую «тройку» ВЧК, но в балахонах-рясах и длинных пудреных париках.

Рассказываю об этом подробно, потому что фильма никто не видел и, боюсь, теперь уже вряд ли кто-нибудь увидит.

Сомнений перед съемками у «инквизиторов» возникло масса. Во-первых, пытать героиню надо было на английском языке. Во-вторых, требовалось освободиться на пару месяцев от других актерских обязанностей, что с трудом получалось при различных рабочих графиках «инквизиторов». Но Иннокентий Михайлович – первый инквизитор, как было обозначено в сценарии, – сказал нам, что Венеция дается человеку один раз, что английский он немного знает, что Ларионов моментально схватывает мелодику любого языка, а что с этим (мною) языковым дебилом они вдвоем справятся. «Потом, не надо забывать, – инквизиторским шепотом произнес первый, – итальянская сторона намекнула на валютное вознаграждение». Последнее произносилось с оглядкой и в дальнем углу помещения.

Мы начали укладывать чемоданы. Перед выездом в Венецию оказалось, что договор с нами все же подписывает «Мосфильм», так как мы – советская сторона, и долларовая часть гонорара зависла где-то на горизонте, а чемоданы вовсе не пригодились, поскольку Венецию в чистом виде воздвигли на плешке за гаражами «Мосфильма» – Венецию настоящую, с каналами и дворцами. В общем, мы и ахнуть не успели, как уже плыли в гондоле в сторону Ленинского проспекта.

Я не устаю поражаться способности больших актеров делать любую работу как главную, уметь сосредотачиваться на каждой мелочи до конца и не стесняться своего трудолюбия. Вот снимают нас, инквизиторов, в Сандуновских банях. Три голых инквизитора, воображая себя лежащими в каких-то серных термах, расслабляются перед очередным раундом допросов. Профессиональные банщики-массажисты из Сандунов с лицами, очень отдаленно напоминающими итальянских дожей, упорно трудятся над нашими телами.

Дубль! Еще дубль! Жарко, потно, но не смешно. Наконец первый инквизитор вскакивает со своего мраморного ложа и с криком «Да не так!» – оказывается у меня на спине и под овацию совместного производства исполняет на мне какой-то жуткий танец-аттракцион, крича при этом: «Снимайте, снимайте!» Так что, если кому-нибудь посчастливится увидеть кинофильм «Осада Венеции», знайте, что в эпизоде «Баня» – ноги, танцующие на моей мыльной спине, принадлежат великому (вот не удержался от эпитета, но в данном случае он необходим) актеру.

«Тщеславие» – противное слово, потому что составлено, очевидно, из «тщетности» и «славы», то бишь – тщетное желание славы. Слава Смоктуновского пришла от тщательности труда. Он не умел расслабляться, хотя понимал, что это необходимо. В редкие минуты межсъемочной пустоты, сидя в обветшалой мосфильмовской гримерной, Кеша вдруг говорил: «Шура, расскажи еще раз, а то я никак не могу ухватить финальную интонацию».

И Шура в десятый раз рассказывал, а Иннокентий Михайлович в десятый раз заливался детским смехом.