Сколько длятся полвека?

Хорошо еще, что все эго заблаговременно вылезло наружу, будет устраняться. Не только он составил подробную докладную. Московские представители в том же духе выступали при разборе.

После учений Сверчевский вернулся в Смоленск бодрым, возбужденным. Чего только не накаркали врачи в Москве, Гурзуфе, Старо–Константинове. Нате же, спал на сырой земле, завернувшись в шинель, жил в шалаше — и хоть бы хны! Не слишком ли он вообще прислушивается к своему драгоценному здоровью? Что он, старик?

Стоит заглянуть в машинное бюро — девчата бросаются к нему:

— Карл Карлович, будем уошкой щи хлебать?

— Были бы щи, уошка найдется.

И — букетик каждой, цветок к цветку, васильки и ромашки.

Когда одна из машинисток выходила замуж, Сверчевский разыскал оранжерею, заказал букет.

На свадьбе отплясывал — пол ходуном ходил. Черт подери, он разменял четвертый десяток, не шестой…

После летних маневров Сверчевского вызвал новый начальник штаба округа Алексей Макарович Перемытов. Без предисловий протянул листок.

— Нужные вам строки подчеркнуты. Выводы Реввоенсовета. Красным карандашом подчеркнуто: разведывательная служба в округе страдает крупными недостатками. Хочу надеяться, — Перемытов подвинулся с креслом к столу, — хочу верить: в следующий раз не дадим повода для столь убийственной констатации.

Начштаба обрадовался, что Сверчевский владеет не только польским, но и французским.

— Слабо? Прошу подналечь.

Держался Перемытов корректно, приказных формулировок избегал, не торопил с ответами. Наоборот, ему нравилось, когда собеседник не спешит и не лезет с неуместными расспросами.

Сам он в царской армии имел капитанский чин, на исходе гражданской возглавлял штаб Западного фронта.

Неказистый видом, щуплый, в очках с тонкой проволочной оправой, он не походил на армейского командира, прошедшего огонь и воду. Разве что отдающая металлом твердость в тихом голосе, неуступчивая властность спокойного взгляда.

В смоленском штабе негромкое слово Перемытова было непререкаемым. На устный доклад прибывшему из командировки отводилось пять — семь минут, на докладную записку — страничка, от силы полторы; и каждая запятая, где положено. Он следил, чтобы отделы заканчивали работу ровно в пять вечера. Сам же засиживался долго, жил без семьи, замкнуто.

Последними гасли окна в кабинете начальника штаба округа.

Наконец Сверчевский получил свой стол в комнате на третьем этаже. Кроме него — двое, представились не без служебного ледка: Юдинцев, Адамович.

Ледок вскоре растаял, отношения установились приятельские. Высокий, элегантный Адамович с седыми волосами, разделенными на пробор, вечерами наведывался к Сверчевскому, доставал карты, звали партнеров, чертили пульку.

Но в штабном кабинете разговаривать было не заведено. У каждого — свой стол, свой, заменяющий сейф, железный ящик, куда в пять часов клалась запечатанная папка. У Сверчевского еще и своя карта на стене за им же самим сшитой шторкой.

Общим для троих был старый эриксоновский телефон — деревянный светло–коричневый ящик (надо позвонить — покрути ручку). Телефон напоминал о себе не часто. Обычно звонил Перемытов.

— Товарищ Сверчевский? Не смогли бы зайти через тридцать минут? Благодарю.

В кабинете у Перемытова мебель черного дерева, двухтумбовый стол с зеленым, траченным молью сукном. Стул с высокой спинкой и львами на подлокотниках, кресла, обтянутые черной кожей. За стеклом книжного шкафа Брокгауз и Ефрон, темно–зеленые корешки сытинской Военной энциклопедии, комплекты военных журналов. На стене — зашторенная, побольше той, что у Сверчевского, карта.

— Эти книги, надеюсь, вам известны, — Перемытов достал «Поход за Вислу» Тухачевского, «На Висле» Шапошникова. — А эту, коль не знакома, рекомендую.

Он положил перед Сверчевским «1920 год» Пилсудского.

Каждое утро Карла ждали на служебном столе кипы польских и французских газет, журналов. Он тонул в бумажном потоке изданий разных партий, направлений, набранных разными шрифтами, ошеломлявших сногсшибательными аншлагами. Постепенно научился отделять полезную информацию от сенсационной шелухи, увидел, каким газетам и насколько допустимо верить, кто из журналистов пользуется фактами, кто высасывает из пальца, кто анализирует явления, кто обрабатывает их в угоду редактору или публике.

Перемытов настаивал на точных данных и характеристиках.

— Нашему неведению оправдания нет. В двадцать шестом году, когда Пилсудский учинил заговор против Витоса, нашлись умники: революция… Стыдоба, да и только… Не знать, что творится под боком. За кордоном петух кукарекает — ему наш отвечает… Нам существенны также различные варианты военно–политической коалиции, в которую могут втянуть Польшу… Ваша работа предполагает дотошность и игру ума, воображения. Но избави боже от фантастических домыслов…

Перед Сверчевским туманно вырисовывалась Польша — до боли близкая и до горечи чужая. Санационная Польша, запутавшаяся в паутине политических интриг, коррупции, сплетении классовых и национальных противоречий.