Сколько стоит человек. Тетрадь двенадцатая: Возвращение

Не успела я усесться, как он сам начал:

— Я внимательно прочел ваше заявление, разобрался в нем и вот что я вам скажу: начальник вашей шахты Новоселов был не прав. Постановление товарищеского суда гласило, чтобы вас оставить на вашей работе, а он перевел вас на более низкооплачиваемую работу. И поскольку у вас к моменту выхода на пенсию оставалось шесть месяцев неиспользованного отпуска, то вы на этом потеряли что-то около пятнадцати или двадцати тысяч рублей. И мы заставим Новоселова уплатить вам эти деньги из своей зарплаты.

— Плевать мне на эти деньги! Не за этим я к вам обратилась!

— Так чего же вы добиваетесь? — у прокурора был довольно-таки ошалелый вид.

— Чего я хочу? Уж во всяком случае, не денег! Я не калека: у меня есть руки, ноги и голова — там, где ей положено. Мне и моей старушке матери хватит того, что я имею. А к вам я обратилась за справедливостью! Когда полковнику Кошкину не удалось науськать на меня моих товарищей, то он использовал нашу газету, заставив ее, путем запугивания, напечатать гнусную клевету на меня; прошло некоторое время — и он снова воспользовался этим грязным методом. Захочет — и еще раз выльет на меня свой ночной горшок! Справедливости не просят, ее требуют! И вот я требую разобраться в том, что — правда, а что — ложь. Если я виновата, в чем меня обвиняет Кошкин, — в убийстве женщин и детей, — пусть меня расстреляют! Если же это способ опорочить неугодного ему человека, то надо призвать его к ответу!

Прокурор сидел, как курица под дождем, а тот субъект в синем перестал делать вид, что он занят какими-то бумагами, подошел к столу и несколько раз порывался вмешаться. У меня не осталось больше сомнения, что тут никакие груды бисера не помогут.

Я умолкла. Еще раз взглянула на этих двух представителей власти, юридической и полицейской, затем махнула рукой, сказала: «Эх, вы!» — и вышла.

Предела подлости не бывает

Еще один «урок» — последний ли? — я успела получить буквально накануне того дня, когда покидала Норильск.

Комната, где я жила, уже не была моей. Перед отъездом я сделала обмен с соседями через коридор: «жучкой» Ленкой и ее «мужем» Васей, железнодорожником, который бывал трезв (относительно) лишь по пятницам. Они меня очень просили. Их комната хоть была больше моей (семь квадратных метров против моих пяти с половиной), зато она была сырая, а моя почти сухая.

Мне пришлось немало повозиться, пока я добилась разрешения на этот обмен.

Все свои вещи я отдала Нинке Курчавиной. Она должна была позвать ребят, чтобы унести шкаф, топчан, письменный стол и прочее. Я с грустью смотрела на опустевшую клетушку, в которой столько было пережито, передумано…

Вдруг дверь с шумом раскрылась, в комнату буквально влетела Ленка — простоволосая, растрепанная, грохнулась передо мной на колени и поползла, теряя галоши.

— Плюнь мне в рожу и скажи, что я — сволочь и б….!

— Тебе виднее… — сказала я, пятясь от неожиданности.

— Нет, ты так и скажи! Ты — вот как всегда была к нам добра! Когда кто-нибудь из нас заболеет, к кому за помощью мы обращались? К тебе! А когда в конце месяца нам на хлеб денег не хватало, кто нас выручал? Только ты! Ведь ты знала, что мы никогда долгов не возвратим, но не отказывала. А сколько от нас было тебе беспокойства: пьянки, ругань, драка, скандал за скандалом! Стал бы кто на твоем месте хлопотать, чтобы мы переселились в сухую комнату? Так знай же! Майор КГБ вызвал Васю к себе и велел, как только почтальон опустит письмо в твой ящик, его вытащить и отнести его в их штаб на Гвардейскую площадь. Там он ожидал с четверть часа. Затем возвращали письмо, целехонькое…

Тошнота подкатила к моему горлу… Стpоки, полные материнской любви, и взоры палачей, которые дотошно выискивают, что же извлечь из них такого, что можно использовать против ее столь горячо любимой дочери!

Нанести удар материнской рукой! Может ли быть что-либо более гнусное?! Но это и есть «советская система».

Век живи — век учись. Каждый раз мне кажется, что мое «высшее образование» завершено, и каждый раз я делаю печальное открытие: предела низости не бывает. Это тот «n», к которому всегда можно прибавить единицу, и получится «n+1».

Что будет следующей «единицей»?

Жить мне осталось недолго… Может быть, «минет меня чаша сия»?

Эпилог

[12]

Мама! Ласковая моя старушка! Я выполнила твое желание… Всё, что здесь написано — правда. А правда — вечна. Но иногда эта правда ужасна… Может, такую правду лучше вычеркнуть из памяти? Но что тогда останется… Ложь, только ложь! А ложь, даже красивая ложь — всё равно зло. Значит, вычеркнув из памяти ужасную правду, остается пустое место, куда заползает ложь. А неведение — бессильно.

Так пусть живет правда! И — да сгинет ложь!!!

***

Ессентуки,

вторая половина 60х гг. — начало 70х гг.