Сколько стоит человек. Тетрадь восьмая: Инородное тело

Впервые видела я сразу семерых и, откровенно говоря, усомнилась, что это беглецы: полураздетые, изможденные…

Куда бежать из Норильска? Из Норильска, откуда бежать просто невозможно!

Знала я также, что Павел Евдокимович все такого рода вскрытия, которые должны были, по правде говоря, считаться судебно-медицинскими, сводил к простой формальности: доказательству того, что они были застрелены при попытке побега. Об этом я думала, когда садилась записывать протокол вскрытия.

Извини меня, мой брат-прозектор! Я неправильно оценила твою бледность. Ты понимал опасность. Ты боялся… Но ты оказался человеком. Притом мужественным. Человеком с большой буквы.

— Внешний осмотр… Три пулевых отверстия… Дайте пуговчатый зонд. Так. Первое огнестрельное ранение… Входное отверстие сзади, в нижней части бедра. Кость раздроблена. Второе входное отверстие — в левом подреберье, выходное — в области правой ключицы. Стреляли по лежачему… Третье — в лицо. В упор…

— Да ты бредишь, гад! Они все застрелены на бегу!

— Возможно… Если он продолжал бежать с раздробленным бедром, не останавливался и после второго ранения, которое само по себе смертельно. Затем он продолжал бежать… задом наперед, пока пуля, попавшая в лицо, его не остановила. Следы ожога — на лице…

Я записывала, вертясь, как черт на заутрене, и сажала кляксы от восхищения.

— Ты брось эти штучки, фашист! — хрипел старшина, поднося кулак к самому носу врача.

Тот побледнел еще больше, если только это вообще было возможно. Вид у него был совсем несчастный, но — решительный.

— Следующий… Входное отверстие — спереди, в правую сторону шеи… Висок проломлен твердым тупым предметом, должно быть, прикладом. Следующий… Огнестрельное, в лицо… Выходное — в затылке, размер шесть на десять сантиметров. Следующий… Два огнестрельных ранения в грудь, спереди; одно — сквозное, другое — пуля в позвоночнике. Следующий… Два огнестрельных ранения в живот, спереди… Грудная клетка в области сердца проломана: след каблука…

— Ну, постой же, гад! Твое место, фашистский подонок, с ними — вот в этой куче!

Слабое подобие улыбки слегка тронуло абсолютно бескровные губы. Не подымая глаз:

— Знаю! Но вскрытие, пожалуй, сделаю не я…

Ты пристыдил меня, бесстрашный ученик Гиппократа (или Зенона[30], быть может?). Он знал, что ему, носящему клеймо 58-й статьи, пощады не будет. И — не дрогнул… Не тот храбр, кто не боится, а тот, кто, боясь, не гнется!

Я знала, что рано или поздно (скорее, рано, чем поздно) его доставят в морг. Но я его не узнаю: все доходяги, умирающие на общих работах, на одно лицо. А имени его я не знала…

Радость, которой не очень легко радоваться

— Фрося! Ты знаешь новость? Доктор Мардна освобождается! — сказал Жуко Байтоков, вернувшись из ЦБЛ. — Вот радость-то какая! Четыре года ему скостили! Может — домой!

— Неужели! Вот счастье! Как он, должно быть, рад!

Я обрадовалась… Я должна была радоваться: «Счастье друзей — наше счастье». Но что такое, вообще-то, счастье?

Вечером, вернувшись в зону, я пошла в физкабинет. Я знала, что там обязательно найду Мардну.

Он был, как всегда, на своем посту. Рядом с ним Мира Александровна.

Я быстро вошла:

— Доктор, я так рада!..

Я говорила «рада», но, должно быть, от радости голос сорвался и глаза наполнились слезами. Я делала невероятные усилия, чтобы их сдержать, и вид у меня был растерянный…

Доктор Мардна быстро встал, обошел вокруг письменного стола, обнял меня одной рукой за плечо, другой — утер своим платком слезы и поцеловал меня в лоб. Первая, последняя… единственная ласка за все долгие годы, вплоть до того дня, когда меня поцеловала моя старушка. Но это было еще так бесконечно далеко!

Платок с вышитой монограммой «Л.Б.» он мне сунул в карман. Он и теперь у меня. Реликвия!

Это было 13 марта. Первого апреля 1947 года Мардна уехал к себе на родину, в Таллин. Вера Ивановна пыталась его удержать: лучше уехать, проработав немного на вольном положении, чем прямо из лагеря… Но он не послушался «голоса разума», и как ему пришлось впоследствии каяться![31]

«Брак или партбилет?»

В старину «лесной рыцарь» спрашивал, направляя дуло мушкета на грудь путешественника: «Кошелек или жизнь?» Редко кто-либо сомневался, что жизнь дороже! И тот, кто ценою кошелька сохранял свою жизнь, не подвергался преследованию.

А что бывает, если… нет, не в лесу, а в парткоме ставят вопрос по тем же «лесным» законам: «Партбилет или семейное счастье?» В 1947 году на этот вопрос было нелегко и небезопасно отвечать, если человек не хотел растоптать душу любимого и вместе с тем боялся попасть в немилость.

О том, как не удалась семейная жизнь нашего начальника Веры Ивановны Грязневой, я уже упоминала: она году этак в сорок втором вышла замуж за врача Смирнова, осужденного в 1937 году, но реабилитированного в сорок первом (бывало и такое!). Его первая жена отреклась от него в печати (а такое бывало куда чаще!), однако после его реабилитации раскаялась: ее, дескать, вынудили отречься…