Сколько стоит песня (Рассказы)

Смотрела в чужое лицо, на глубокие, как борозды в поле, складки у рта, на седину в светлых волосах и большие руки, охватившие ведро. И хотелось ей плакать от счастья, что вот он, чужой ей человек, жив и сегодня войдет в свой дом. Она смотрела на него и догадывалась, что он оттягивает эту минуту встречи с домом. Он столько думал о том, как пройдет по этой поросшей травой дороге, и столько раз смерть была около, и столько смертей он видел, что поверить происходящему почти невозможно. И она пожалела его за все это — за его долгую разлуку с семьей и за все то страшное, что видели глаза его.

Он пил, вода проливалась на грудь, скатывалась с гимнастерки на пыльные ноги, а он все пил, и потому, что он так долго и жадно пил, ей опять стало жалко его. А когда он напился и остатки воды вылил на свои ноги, она подняла другое ведро и тоже вылила ему на ноги.

Он замигал, улыбнулся как-то неуверенно, и от этого лицо его стало странно растерянным, и она с болью догадалась, как давно он не улыбался.

Потом в глазах его возник вопрос, а в себе она ощутила ответное движение, и оба они, вместе и молча, пошли в сторону картофельного поля.

Тихо таял малиновый вечер. Утробно орали лягушки у ямы, дружно пилили кузнечики, сухо и остро пахло землей. Между резными листьями картофеля теплилось истонченное вечернее небо, сквозь него уже просвечивала темнота ночи.

Она еще ощущает прикосновение его шероховатой ладони — уходя, погладил ее по голове, в утешение и благодарность. И слабо удивляется: пережив столько, не сказали ни одного слова. Она чуть улыбается этой странности и закрывает глаза. В теле гул крови и гул земли.

С той поры Манефа как на крыльях летала. Работала так, что и двое не угнались бы, и была сущим кладом для председателя — шла, куда бы ни послали.

— Манефа, свинарник чистить!

— Отчего ж не почистить!..

И день за днем из узких окошек свинарника льются такие звонкие песни, что несколько девчат приходят к председателю:

— С Манефкой хотим работать.

Председатель рад-радешенек, а еще через несколько дней и вовсе глазам не верит: девки наскоблили в овраге мела и белят свинарник снаружи.

— Манефа, пастух заболел, коров пасти некому.

— Можно и коров пасти!

И пасет. Да так пасет, что то ли от песен ее, то ли оттого, что не ленится поискать свежие места для пастьбы, заметно поднимаются удои.

— Шла бы к нам дояркой, — зовут на ферме.

— Могу и дояркой, — говорит Манефа. Только на утро председатель кричит ей:

— Манефа, навоз возить!

— Иду, Осип Петрович.

А соседушка Лизавета приглядывается к ней все пристальнее и наконец не выдерживает:

— Девка, аль женишка нашла?

— Моих женихов гитлеры поубивали, Лизавета Анисимовна.

У соседки округляются глаза:

— Аль правда? Без мужа родить хочешь?

— А чего мне без пользы сохнуть? — спокойно возразила Манефа.

Ах, страсти! Сколько поднялось на деревне пересудов! По древней привычке своей бабоньки осуждающе поджимали губы, а девки отплевывались: позор! А ночами и те, и другие изнывали в беспредельной тоске по ребенку. Наедине с Манефой допытывались:

— Как произошло-то?

— Обыкновенно — как.

— Ну, а кто он-то?

— Человек.

— Тьфу! Знамо — не ворона… А как зовут-то?

— Как назвали, так и зовут.

— Эка ты скрытная, девка! А как жить будешь?

— А хорошо буду жить!

И пела песни, и работала в поле и на фермах, и обихаживала свой огородик, и успевала весело переделать тысячи дел, своих и чужих, и незаметно деревня стала сочувственно следить.

— Эй, председатель, ты ей получше работенку подбрось!

— Манефа, возьми-ка мои вилы — полегче.

— А ты, милая, ноги в сухе да тепле держи…

По весне, когда солнцу окончательно обласкать землю, родилась девочка. К Манефиной избе потянулись с подарками:

— Девочка — хорошо. К миру.

— Ты, Манефка, мужних жен опередила: первое дитя после войны.

— Ничего, им и догнать не трудно!

Назвали девочку именем не деревенским, но понятным — Мира.

Пришла с дальнего конца Колтышей старуха Потаповна — оголила ее война, как ветер березу осеннюю, был у нее муж, и детей шестеро, а осталась одна, как богу укора.

— Манефа, возьми меня к себе бабкой. Я одна, ты одна — чего нам бобылками тосковать. У меня характер покладистый, сердце доброе, буду тебе матерью, ребеночку — бабушкой… Пожалей меня, Манефа, дай дитя понянчить!

Манефа обрадовалась:

— Живи, Потаповна!

Потаповна скоренько пожитки свои в узелок собрала, на домишко замок навесила и — к Манефе. Над люлькой воркует, лицо светом светится, помолодела, будто лет десять с плеч сбросила.

Ладно стали жить, не часто и родные мать с дочерью так живут. Потаповна тоже мастерица была песни петь. Запоют в два голоса — не наслушаешься. Песня течет, работа спорится, сердце радуется.

Как оправилась Манефа после родов, так взяла лопату да топор и пошла в лесок, что стоял километрах в десяти от Колтышей. Еще без листвы был лес, только почки наливались. Выкопала Манефа несколько молодых рябинок да черемухи куст, нагрузила на спину и обратно. Посадила рябинки у крыльца, а черемуху под окошко. Подошла к люльке, дочь на руки взяла, показывает ей деревья:

— Твои будут, расти скорей.