Скользящие в рай (сборник)

Назар курит в форточку, стоя на табурете, похожий на Швейка в пражской сувенирной лавке, грузный, неподвижный, с копной рано поседевших волос. За окном грязный двор в синих сумерках. Я кладу на стол деньги. Этого хватит, чтобы купить новые стулья вместо разбитых, и еще останется на дружеский ужин, но Назар не смотрит в мою сторону. Мне нечего сказать. Вернее, нет сил подбирать нужные ему слова. Я наливаю рюмку лимонной водки и выпиваю до половины, остальное летит в раковину. Назар злобно спрыгивает с табурета, чтобы убрать бутылку: ему не жалко, но надо же показать, как противно ему мое поведение, мое присутствие, да в общем-то и я сам.

Впрочем, он скоро остынет, он на обиды недолог, остынет и будет ворчать, унимая свое негодование. Может быть. Кажется, мне знаком и понятен каждый взгляд, каждое его движение, это въелось в меня, как нечто мое.

– Между прочим, на прошлой неделе Раиса вызывала неотложку. Мне было плохо. Я мог умереть, – говорит Назар будничным голосом. – Видишь таблетки? Я их ем. Потому что мне запретили волноваться. Потому что у меня средний возраст, черт меня побери! Смерти моей хочешь? – Он слизывает с ладони таблетку и запивает ее выдохшимся пивом из недопитой кружки. – Это тебе не бильярд. Это люди. Вот я же не позволяю себе лупцевать всякого, кто не хочет платить по счету.

– Тогда устраивай бесплатные обеды для бедных, – огрызаюсь я.

– Слушай, вот ты зажрался, вот и молчи.

Назар задумчиво катает в ладонях хлебный мякиш.

– А что касается обедов, – говорит он, – я бы устраивал. Я бы устраивал, ей-богу, если бы мог.

– Не вздыхай. К тебе народ пока и так ходит.

– Пока. Вот это самое пока вынуждает вздыхать. За прошедший месяц я не заработал и на пару ботинок. Этот кабак сжигает все мои силы. Он на аркане тащит меня в никуда. Как черный сон. Как ночью за окном… в дождь. Я, кроме этих стен, ну ничего не знаю. Что происходит вокруг? Я не знаю. Куда летит жизнь? Какие начала, какие концы?.. Не знаю… Как прожить день, чтобы просыпаться с легким сердцем? Я вообще не знаю, как научиться это знать… Тебе-е, – настороженно вращает он глазами, – тебе не кажется, газом тянет?

– Совсем не тянет.

– А мне вот кажется, газом тянет. – Назар делает жест, изображающий пламя. – Боюсь взлететь на воздух, старина. Так и представляю себе: взрыв, пожар, сирены, я на носилках. Просто мания какая-то.

– Какая мания? – переспрашиваю я, поскольку вдруг перестаю его слушать и даже слышать.

– Маниакальная мания, вот какая, – вяло ворчит Назар и вздыхает. – Была бы плита электрическая… м-да-а… – И весело добавляет: – А у Марленыча, кстати, тоже своя мания. Видал, как он чистит остатки своих перьев? Похоже на кривое зеркало. А перстень? То снимет, то наденет, то протрет. И не всякого клиента в перстне обслуживает, вернее, клиентку. Считает, что каждая пожилая посетительница, коль уж она одна, метит ему в невесты.

– А это заметно. Ага. С ума спятил дядя. Он тут заказ принимал у одной, практически прихватив за задницу. Прямо лысиной своей подмигивает.

– Да чего ты взъелся? Эдак его когда-нибудь побьют.

– Побьют непременно. И правильно сделают. Я этого лысого шара сам бы давно побил за чувство собственного достоинства. Глаза отводит, гад, когда подзываю. Орать надо.

– Ладно, ты найди официанта на такую зарплату. Кристально святой человек.

– Ну, тогда и бог с ним.

Упорядочив кое-какую посуду, перемыв что-то и насыпав в таз яблоки, Назар, наконец, усаживается напротив, ворча, как старик: «Спина гудит. Того и гляди, прямая кишка в трусы вывалится от постоянного стояния на ногах. Вот ведь какая вредная работа». Минуту мы смотрим друг на друга.

– Ты бы женился, что ли, – говорит он мне. – Или уехал куда-нибудь. Затеял бы какое-нибудь дело.

– Из всего предложенного я бы уехал. Уехал бы… – Неожиданно я осознаю, что не могу договорить начатую фразу. Она меня удивляет, вернее, то, что может за ней скрываться.

Он уехал. Я уезжаю. Как красиво звучит. Я потрясен. Меня нет. Я уехал. Час назад я бездумно предлагал сделать это Скваронскому. Ком подступает к горлу, расплываясь в груди легкой тревогой.

– Я, конечно, хочу, как говорится, взять и… – начинаю я, закуриваю и забываю, что хотел сказать.

– И?

Назар медленно скручивает папиросу, усердно, сосредоточенно, ему нравится процесс, он даже приобрел некое устройство, облегчающее процедуру, но склеивает бумагу все равно слюной. После первой затяжки он минуту сидит задумчивый, впечатляясь малой радостью забористого табака.

– Зябко у тебя тут, Назар, – говорю я. – Как в холодном цеху.

– А?.. Это всегда тут. Поскольку сторона не солнечная.

– Так уже вечер.

Мы курим молча, не зажигая света, и оттого кажется, что клочья дыма испускают тихое сияние. Ничего нет. Пусто и хорошо на душе. Где-то далеко лает собака. Впечатление, будто за окнами деревня. Провода, резкий сырой воздух, крыши, мотыльки. Черный контур леса на расстоянии свиста. И вкус сигареты… Нет. Снаружи сухой городской вечер. Он полон возни и бесполезного азарта. «Ох, тщета, тщета», – горестно вздыхает Назар. Я уже не различаю его лица, вижу только жилистую руку в пятне лунного света и папиросу в пальцах.

Громом среди ясного неба звонит телефон. Это меня. Один немолодой любитель бильярда. Я ничего о нем не знаю. Только то, что у него водятся немалые деньги, которые он легко теряет в одном уютном ночном заведении, куда меня иногда приглашают играть. Всегда подтянут, отменно одет, приветлив. Всегда с телохранителем. Проигрывает помногу, с азартным небрежением, скучая. Но иногда выигрывает. Зовут его Феликс. Просто Феликс, без отчества. Я играю с ним часа три-четыре и слушаю утонченную болтовню о том о сем, о возвышенном и чаще всего отвлеченном. При этом он ни разу не обмолвился о роде своих занятий. Мне все равно. Неожиданно он приглашает меня на званый вечер в свое, как он выражается, имение, приглашает столь церемонно, что отказаться никак не выходит.

– Назовите хотя бы повод.

– Без повода. И без бильярда, обещаю. Жду вас к восьми.

Мне это в тягость, я не могу, но он слишком много проигрывает.

Еще минута покоя, как вдруг в дверь проникает усатая голова Марленыча и зовет хозяина обратно в залу. Назар заходится удушливым кашлем, судорожными жестами давая понять, что сейчас будет.

– Иди, Божий человек, – мягко обращаюсь я к официанту. – Видишь, ты сделал свое доброе дело.