Скопин-Шуйский

Тучи заволакивали небо. Накрапывал осенний дождичек. Уныло и печально чернели по сторонам обнаженные поля. Кое-где виднелись почти обезлиственные рощицы…

— Довольно, атаман, — не вынес Пашков. — Чтой-то душу надрывает твоя песня. Не к добру она… — И, охваченный тяжелым предчувствием, Пашков низко опустил голову…

Резкий крик ворон вывел его из задумчивости. Он поднял голову и сперва не мог понять, что представилось его глазам… Он увидел обгорелые пни, почернелые, почти обращенные в развалины убогие крестьянские лачуги и небольшую редкую рощицу; какие-то черные предметы качались на березах… Березы гнулись и словно жалобно стонали под своей страшной ношей. С отвратительным криком носились над ней стаи ворон и галок. Истома смотрел широко раскрытыми глазами на эти деревья, и в его сердце проникал холод при мысли, что во всю ширину и длину от Путивля до Москвы и от Симбирска до Смоленска родная Русь стонет под пеплом пожаров и содрогается, упитанная родной кровью…

— Боярина Измайлова вотчина, — равнодушно промолвил Заруцкий. — Наши тут погуляли.

Истома молча отвернулся и огрел плетью коня.

— Постой, боярин! — крикнул Заруцкий… И с гиком и криками понеслись всадники по пустынной дороге.

Часть третья

I

Величаво возвышался Кремль, озаренный луною ясной морозной ночи. Золотые главы его церквей странно и фантастически рисовались в серебристо-голубом воздухе. Вся Москва расстилалась широко и далеко, подымаясь на холмы и сбегая с них белыми церквами, золотыми главами и темными садами.

Три всадника, выехавшие на высокий холм за Москвой-рекой, невольно остановились, пораженные царственной красотой столицы. Остановился у подножья холма и следовавший за ними отряд тысячи в две всадников.

Все было тихо! Только словно глухой гул несся от Девичьего поля. Можно было рассмотреть темные массы двигавшихся от смоленской дороги конных и пеших. Несколько мгновений они стояли неподвижно. Лунный свет падал на их лица. Посредине стоял всадник на голову выше своих спутников. Ему, казалось, лет за тридцать. Его богатырская грудь была закована в латы, на мужественном лице, обрамленном черной кудрявой бородкой и такими же длинными волосами, горели огромные черные глаза, полные решимости, властные и чистые. В одном из его спутников можно было узнать Истому Пашкова, а в другом Семена Ощеру, худого, бледного, по-видимому с большим трудом державшегося на лошади.

— Хвала и честь князю Михаилу Васильевичу, — громким звучным голосом, привыкшим повелевать, произнес высокий красавец, — хвала ему. Об эти стены, а больше о грудь князя разобьются силы царского гетмана. Я знал, — добавил он, обращаясь к Истоме, — что и ты придешь к нему.

— Видит Бог, — горячо ответил Пашков, — я мыслил к гетману, я верно шел на Шуйского, не люб он мне был, не люб и теперь, не царь он, не он правит Русью, а еретик Голицын да дьяк Татищев, да ну! Их до утра не сосчитать! Но когда увидел я, когда увидел, — голос Истомы дрогнул, — что вместо одной неправды Иван Исаич другую насаждает, когда охмелел он от крови, когда стали виноваты у него все, а правы только холопы, и потопил он в крови и сжег Русь… О, тогда не мог я, Прокопий Петрович, сердце сдержать, все сказал ему. Он говорит мне: «Это ты пустое толчешь, потому кровь твоя дворянская». «Ну, — говорю, — я тебе не товарищ».

Прокопий Петрович, глава рязанцев, усмехнулся:

— Я его еще в Коломне понял, не разорения Руси хочу я, а устроения ее! — с силой докончил он. — И есть такой человек, который может устроить ее…

— Князь Михаил, — проговорил молчавший до сих пор Ощера.

— Он! — в один голос воскликнули Прокопий Ляпунов и Истома…

— Ах, боярин, — с увлечением начал Истома, — ровно глаза у меня нежданно открылись на реке Пахре, — видит Бог, до сих пор не могу понять, боярин, что случилось! Случилось, что вдруг со всех сторон они посыпались на нас… Долго держались мы! Атаман Заруцкий трех коней сменил… Собрались мы с силой… на них! А тут, бояре, солнце светит, видим, на белом коне ровно сам архистратиг на нас летит… За ним человек сотни две. И дрогнули наши… Тут и пошло. Увидели его воины, откуда сила взялась… Смяли, в реку сбросили, потопили, порубили… Молчим мы с атаманом, зубами скрежещет он… Едва спаслись…

Отряд медленно спустился с холма и направился к Гонной заставе, куда ожидали первый удар великого гетмана царя Димитрия. Страстные враги Шуйского, враги существующего порядка, искатели правды и справедливости, Ляпунов и Истома Пашков не нашли их в рядах Болотникова.