Скопин-Шуйский. Похищение престола

— Я мог бы и один, — поморщился Сапега, — если б мне подкинули хоть сотню пушек.

— Сотню не найдем, а вот половину предоставим, — пообещал гетман. — Возьмете Троицу, вот там и наберете пушек сколько вам надо.

И хотя военный совет шел в присутствии царя, на него мало обращали внимания, а когда он пытался что-то подсказать, откровенно отмахивались: «Вы человек не военный, ваше величество. Сидите и слушайте».

Он сидел и слушал. И думал: «Вот как крикну сюда Будзилу с Гаврилой, да как прикажу вас всех за караул. Посмотрим, что тогда запоете». Но так лишь мечталось Тушинскому вору, он знал, что совершенно бессилен без поддержки союзников.

А гетмана Рожинского царь втайне даже побаивался; «Убьет он меня когда-нибудь, этот разбойник. Вон зенки пялит, ровно сверла в них». Поэтому всегда был с гетманом ласков и его величал только по имени-отчеству — Роман Наримунтович, хотя долго не мог запомнить отчество, больно мудреное было. Однако ничего, заучил.

Около 30 тысяч ратников — пеших и конных — увели Сапега и Лисовский из Тушина под Троицкий монастырь, а в лагере вроде и не убавилось. Словно образовалась под боком у столицы вторая Москва, беспокойная и задиристая. Стычки меж Москвой и Тушиным происходили почти беспрерывно, в основном на рубеже речки Ходынки.

Спокойной жизни у царя Василия Ивановича ни дня не было, да и ночами спал как на иголках. Впрочем, и другому царю — Тушинскому вору — несладко жилось. Нет, есть-пить ему хватало, но вот прежней воли, как на Северской Украине, уже не было.

С горя пить начал «царек» и однажды по пьянке осмелился даже нарушить договоренность с Мариной — прийти к ней на ложе только в Кремле. Явился ночью к ее домику, сорвал крючок с двери, ввалился в темную спальню.

— Кто там? — послышался испуганный голос царицы.

— Ваш муж, сударыня, — сказал он, налетев на кровать и упав на хрупкую Марину.

— Да как вы смеете, — пискнула та из-под тяжелого здорового бугая. — Я сейчас закричу, я сейчас позову…

— К-кричи, — пыхтел тот, сбрасывая портки и запуская горячие потные руки в сокровенные места царицы. — Ага-а-а… Все при ней, — бормотал он. — Счас мы распочнем, ваше величество.

Царица была в бешенстве от такой наглости, готова была убить нахала, но не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. И когда он «распочал» ее и рыча взялся за дело, Марина сдалась, а вскоре и сама вошла в раж. Что делать? И царица была женщиной, стосковавшейся по ласке. Тем более что новый муж оказался гораздо горячее и неистовее ее прежнего. Ублажил царицу, ублажил сверх меры. Кое-как до окончания добрался. И тут же, отвалившись к стенке, уснул.

Марина, удовлетворенная, насытившаяся, долго еще не могла уснуть. Лишь после третьих петухов забылась.

Вздрогнув, проснулась уже при свете дня, когда по груди скользнула ладонь мужа.

— Вы что? — пыталась возмутиться.

— А то, — отвечал он, опять наваливаясь на нее.

После уже, когда он стал одеваться, молвила с упреком:

— Вы нарушили данное вами слово.

— Какое слово?

— Ну что придете ко мне только в Кремле.

— Ах, милая женушка, до Кремля нам как до морковкиных заговен. А мы ж живые люди, должны, как и голуби, пароваться. Что ж, я, царь, должен идти к потаскухам? А? При живой-то жене. Да и ты, милая, стосковалась по мужику. А? Что скраснела?

— Перестаньте говорить глупости.

— Какие глупости, так меня стиснула, так бросала, аж…

— Подите вон, — с возмущением приказала царица, заливаясь румянцем. — Вон, и чтоб я вас больше не видела.

— И не увидите… — сказал он выходя и в дверях, обернувшись, усмехнулся: —…до вечера.

Днем не удержался, в обед похвастался Гавриле:

— Ныне обратал я наконец царицу.

— Ну и как? — осклабился Веревкин.

— Н-ничего. Думал, маленькая, выдержит ли?

— Хэх. Мышь копны не боится…

— Эта мышь оказалась великой мастерицей на ложе. Не ожидал даже.

К воротам Троицкого монастыря прискакал на взмыленном коне казак. Увидев в воротах служку, спросил:

— У вас есть воевода?

— Есть.

— Кто?

— Князь Григорий Борисович Долгорукий-Роща, а второй — Голохвастов Алексей.

— Проводи меня к первому.

Казак слез с коня, вел его под уздцы, шагая за служкой. У воеводской избы привязал к коновязи. Перекрестившись, взошел на крыльцо. Войдя в приемную, поклонился:

— Мне бы князя Долгорукого.

— Я слушаю тебя, — сказал воевода, сидевший у узкого окна.

— Григорий Борисович?

— Да.

— Князь, я гнал от самой Москвы, чтобы предупредить. Стерегись, на Троицу идут тушинские воеводы — паны Сапега и Лисовский.

— Ты как это узнал?

— Да я ж с имя иду и весь наш курень.

— Значит, и казаки идут на нас?

— Идут. Куда денешься, царю Дмитрию присягали, он и послал. Князь помолчал, кашлянув, спросил:

— Как тебя звать?

— Данила Перстень.

— Отчего ж ты, Данила, присягнув Дмитрию, решил изменить ему?

— Никак нет, князь. Не обижай. И не думал изменять.

— Ну вот прискакал же, предупредил нас насчет тушинских воевод.