Скорая развязка

Федор Агапитович взял из угла за печкой железную лопату и ушел, а Устиньин вывернул из внутреннего кармана пачку бумаг, перетянутую черной резинкой, присел к столу, рукавом смахнул с него крошки хлеба и табака, стал раскладывать и разглаживать бумажки. Сегодня он должен закрыть наряды и сдать их в контору. Споров будет опять: одному мало начислил, другому выход не засчитал, третий, видишь ли, не по своей воле баклуши бил полдня. Все себе рвут. Нет чтоб от себя кто. Такого не бывает. Сняв шапку и прицепив к ушам очки, взялся что-то писать, трудно поднимая брови и вытягивая тонкие заветренные губы.

На столе звенькнул телефон, и учетчик стал кому-то потакать в трубку, а положив ее, приоткрыл дверь конюховки и закричал:

— Федор! Федор, лошадь бригадирову запрягай, в санки. И овса в мешок сыпни… Да я почем знаю. Может, и к теще.

— Чего блажите на всю деревню? — Отстраняя в дверях учетчика, через порог шагнул Сергей Дубов и сразу к столу, к бумагам: — Ты нам с Тимком запиши, мы, глаза не глядят, до обеда зарод огребали, пока до сена добрались.

Учетчик сел за стол, бумаги шубным рукавом прикрыл:

— Чего с Тимком? Чего с Тимком? Снегу-то на вершок пало. Сам же Тимко говорил, что полозья за землю хватались, оттого-де раз только и ездили.

— Тимко столько же знает. Намело к зароду, глаза не глядят.

— Одна ездка, Сергей, и никаких довесков. Норма.

— А честно это? Нам, Кузя, твоя честность все карманы прочесала. Нормы какие-то…

— Нормы ты сам утверждал, на собрании.

— Кто утверждал? Кто? Высунули их под шапочный разбор, половина мужиков уж в буфете табунилась.

— Ты, Сергей, мешаешь мне работать.

— Ты нам мешаешь. Убрать бы тебя, глаза не глядят.

— На, садись на мое место, — учетчик Устиньин бросил карандаш, вскочил, сорвал очки. — Садись, на.

— Сиди, сиди, заводной больно, — Дубов сказал с миролюбивой ласковостью и, сунув рукавицы за борт телогрейки, полез за сигаретами.

Учетчик, хмурясь, слепо оглядел свои бумаги, сел. Посидел, осмысляя что-то, видимо, и в самом деле, оборвал у него Дубов рабочую нить.

— Дай-ка и мне.

Дубов охотно, с готовностью и в то же время не торопясь, вытряхнул из пачки на бумагу сигарету.

На улице, у самых дверей, послышались голоса и женский смех. Тут же все это ввалилось в конюховку. Вошли Васька Кудрявый и две молодые бабы, в теплых шалях, заправленных под телогрейки, отчего обе были круглы и горбаты. Они в валенках и брюках, а поверх брюк — недлинные юбки. Эти юбчонки делали их симпатичными. Васька Кудрявый недавно вернулся из армии и все еще ходил в форменной фуражке пограничника. Он от порога по щербатому полу раскатил стылыми сапогами мелкую дробь. Учетчик Кузя Устиньин сказал, не поднимая очков от бумаг:

— Вот идет человек за нарядом и в фуражечке. Потом поедет домой переодеваться — жди его. Конечно, больше одной ездки не сделает.

— А я себе сегодня за соломой. Где Агапитович? Эй, конюх.

— Там он, у конюшни.

Сергей Дубов, с глазами, залитыми маслом, облапил первую из баб и полез целоваться. Она была пассивна, только уклонилась от поцелуя.

— Но-но, — Кудрявый взял Дубова за плечо. — Обнимешь, какая от меня останется. Так которая со мной?

— Я, Васенька, — сказала та, которую обнимал Дубов. — Только, Васенька, первый воз мне. И накладем побольше, чтоб мягче нам ехалось.

— Ты разве не слышала, что сказал учетчик: меня хватит только на одну ездку.

— А я и на одну согласна, — обрадовалась Капа.

— Ты, Капа, для меня запас второй категории.

— Это как, Вася, понимать? — спросила Капа, выпрастывая из шали остренький подбородок.

Но Вася Кудрявый не ответил, а, подойдя к столу, низко наклонился к самой голове учетчика — тот ошалел, но ничего не сказал.

— Задавака. Сморозил что, и сам не знает.

— Списанная ты для него, значит, — пояснил Дубов. — Придется со мной, Капа.

— У тебя своя есть, сактированная, глаза не глядят.

Дубов обиделся, а Поля и Капа повернулись нос к носу и над чем-то согласно засмеялись, будто на самом деле знали что-то смешное.

Взвизгнула дверь. Из облака пара выступил бригадир Урезов, в белых бурках, в полудошке из собачины и в той шапке, что случайно оказалась сегодня у конюха. Пришел и сам конюх, молчаливый и сердитый, поставил за печь лопату.

— Девки, — сказал бригадир и сел к столу, бесцеремонно потеснив учетчика. — Девки, ни свет ни заря, а вы — ха да хи, ха да хи. А начни о деле — слезы да утирки пойдут.

Из-за печки подал голос конюх Федор Агапитович:

— Капитолина, это как тебя, скажи, сподобило разрубить добрые ременные вожжи?

— В снегу же, не видно было.

— Платить будешь.

— Я пальцы на руке отморозила, теперь не гнутся. Кто мне платит?

Наступило молчание.

— Я тебе, Полина, понедельник не засчитал.

Поля вдруг осадила шаль на затылок, шагнула к столу и с силой бросила на него рукавицы:

— Ты только своей Дарье две нормы в день ставишь. Я тебя выведу на чистую воду. А понедельник мне ставь. Болела я.

— Давай справку.

— Ставь понедельник. Ставь, говорю. — Большие черные глаза Поли налились слезой. — За каждым разом не пойдешь к фельдшеру… Спроси у своей Дарьи — не болеет, что ли, она.