Скорая развязка

Друзей у него не было. Не было даже человека, который бы понимал его. Домашние — жена, теща и дочь, вдовая с ребенком, — за глаза высмеивали его служебную ретивость, сами за него принимали поношения, но Роман жил сознанием дела и все остальное не замечал.

— Роман, — выпевала теща, улучив минутку за ужином. — Роман, глянь-ка трубку-то: ведь, подумать, весь дым в избу. — Скажет и, захватив в горсть губы, ждет.

Иногда Роман и ответит:

— Новый корпус для молодняка строим. Что главнее-то, твоя труба или объект государственной важности, как вывод?

— Да ведь нам не в свинарнике жить, а в своем доме.

Роман считал бабку дремучей невеждой и потому, ни в чем не убедив ее, не расстраивался. Начинал глубокомысленно читать районную газетку «Заря коммунизма», тайно поджидая увидеть там свою фамилию, хотя давно уже ничего в редакцию не давал. Все собирался.

Нередко к Роману подступала жена, и так как ее раздражала газета в руках мужа, то она говорила со злым причетом:

— Мы как есть сироты. Ему ни горюшка, ни заботушки. Ну-ко, соседские свиньи решили у нас всю картошку. И сказать никому не скажи — загородите, дескать. Не резать же нам скотину в августе из-за вашего огорода. А мы как сироты…

— Сколько можно об одном и том же, как вывод? — Роман надувал широкие ноздри и начинал злобно сопеть.

Женщины сникали.

Утром, до раздачи кормов, он успевал взять все хозяйство и замечал лопнувшее стекло в раме телятника, и разбитую кормушку у Спутника, бык это, и брошенную возчиком телегу, у которой телята втоптали в грязь оглобли, и покосившийся лозунг, призывающий повышать производственную эстетику, и кем-то оторванную доску в заборе. Последнее, огорожа хозяйства то есть, особенно заботило Рассекина, потому что — по его убеждению — мужики окрест живут вороватые, того и глядят, что оплошно лежит.

— Излукавился народишко, — жаловался он весовщице Вареньке. — По весне — помнишь небось? — мост наводили через Кочовку, так подумать только — лесу навозиться не могли. У меня нет, — похвалялся он. — У меня рог, ежели скотина потеряла, оприходован на складе и по амбарной книге проведен. Вот ночью кто-то шастал возле теплицы. Найду ведь. Каблук скошен. Подошва облыселая. Чего там делать, возле теплицы, как вывод?

Варенька, в длинной грубой юбке и застегнутой под рукавом телогрейке, худоплечая, греет свои легкие ручки возле чайника и рассеянно смотрит на Романа остаревшими, тяжело мигающими глазами. «О чем она думает?» — вдруг спохватывается Рассекин и начинает злобиться на Варенькино равнодушие. Пытается уколоть ее:

— Ты, Варенька, все равно что еловое полешко. Говоришь с тобой, а ты знай мигаешь. Вот какое твое понимание по поводу следов?

Варенька молчит, но под настойчивым взглядом Рассекина чувствует себя неуютно, с беспокойством заглядывает в чайник и ставит его на плиту, недавно истопленную. В конторке жарко и гудят мухи, а Варенька утягивает свои синие кулачки в рукава телогрейки.

— А тоже ведь живешь ты, Варенька, — липнет Рассекин к весовщице. — Живешь и в коммунизме, поди, жить собираешься. Собираешься ведь, а? Вот то-то и оно, работать-то нас нету, а жизнь в светлом здании подавай. Ну что мы с тобой сделали такого особенного? Люди уж в космосе побывали, а ты хоть бы сапоги-то свои помыла. Грязь на них, хвати так, прошлогодняя еще, как вывод.

— Уж ты, Роман Иванович, какой торопкой, будто мне в этих сапогах в здание-то заступать. У меня новенькие есть. — Варенька нечаянно улыбнулась, и маленькое личико ее сделалось моложавым.

Роман от этого потерял охоту обижать ее, но сказал не без назидания:

— Нам только разреши — мы и в рай войдем в немытой обуви. Сегодня молодняк принимать будем — обмети весы. Да контрольные завесы сделай. Чурка и чурка с глазами, — присказал он тихонько, но весовщица хорошо расслышала.

Рассекин хотел попросить у Вареньки стакан горячего чая, но ни с того ни с сего нагрубил ей и направился через площадку весов к складам. Прежде под шагом площадка оживала и начинала ходить, а на этот раз стояла намертво, будто легла на сваи.

— Варенька, у тебя весы-то не заклинило ли?

Из конторки выглянула Варенька, поняла, зачем ее звал Рассекин, и стала спокойно заправлять своей тонкой ладошкой седые косицы под шаль.

— Что с ними? — Рассекин качнулся на весах, подпрыгнул. Совсем озаботился: — Они же, черт возьми, не работают, как вывод.

— Ну, не работают. Уж третий день. Пашка Чикин трактором просадил их.

Рассекин удивился Варенькиному спокойствию, вспомнил ее недавнюю моложавую улыбку и рассвирепел:

— Дак ты что же молчишь-то, а? Молчишь-то ты почему? Нет, ведь это только подумать, у ней не работает основное орудие производства, а она сидит и распивает чай. Караул надо кричать. В набат бить. Как вывод.

Рассекин даже не знал, что говорить, опять поприседал на весах, потоптался — вмерзли словно.

— Молчала-то ты почему, чурка с глазами?