Скорбь Сатаны

Он двигался передо мной, как черный призрак в странном бледном свете, окружавшем его, а я, ошеломленный, пораженный ужасом, плелся за ним, пока мы не очутились в салоне яхты, где волны со свистом ударялись в окна, как змеи, готовые ужалить. Дрожащий, не в состоянии говорить, я упал на стул: он повернулся и мгновение задумчиво глядел на меня. Затем он открыл одно из окон, и громадная волна, разбившись, осыпала меня своими горько-солеными брызгами, но я ничего не замечал: мой тоскливый взгляд был устремлен на него – на существо, которое так долго было товарищем моих дней. Подняв руку авторитетным жестом, он сказал:

– Назад, вы, демоны моря и ветра! Вы, которые не элементы Бога, но мои слуги, нераскаявшиеся души людей! Потерянные в волнах или кружащиеся в урагане, прочь отсюда! Прекратите ваши крики! Этот час – мой!

Я слушал в паническом страхе и видел, как громадные валы, мириадами поднимающиеся вокруг корабля, вдруг исчезли, завывающий ветер стих, яхта тихо скользила, как по спокойной поверхности озера, и прежде, чем я мог понять это, свет полной луны стал бросать блестящие лучи и полился широким потоком по полу салона. Но в самом прекращении бури дрожали слова: «Слава Сатане!» – и они замерли вдали, как удаляющееся эхо грома. Тогда Лючио посмотрел на меня, и лицо его было исполнено великой и страшной красоты!

– Знаешь ли ты меня теперь, человек, которого мои миллионы сделали несчастным, или ты нуждаешься, чтоб я сказал тебе, кто я?

Мои губы зашевелились, но я не мог говорить; ясная и страшная мысль, озарившая мой ум, казалась слишком переходящей границы материальных чувств, чтобы смертный мог ее выговорить.

– Будь нем, будь недвижим, но слушай и чувствуй! – продолжал он. – Верховным могуществом Бога, так как нет другого могущества ни в мире, ни на небе, я управляю и повелеваю тобой, когда твоя собственная воля отставлена в сторону, как ничто. Я выбираю тебя из миллионов людей, чтоб ты прошел урок в этой жизни, какой все должны пройти в будущей; пусть все способности твоего разума приготовятся принять то, что я сообщу, и передай это твоим собратьям, если ты сознаешь, что у тебя есть душа.

Опять я силился заговорить; у него был такой человеческий вид, он был так дружески ко мне настроен, хотя и объявлял себя моим врагом. А между тем что значил тот мерцающий свет, сияющий вокруг его головы, та величавая слава, горящая в его глазах?

– Ты один из «счастливых» людей света, – продолжал он, глядя на меня прямо и безжалостно. – По крайней мере, так свет судит о тебе, потому что ты можешь купить его благосклонность. Но силы, руководящие всеми мирами, не судят тебя подобным мерилом; ты не можешь купить их благосклонность. Они смотрят на тебя, каков ты есть, а не каким ты кажешься. Они видят в тебе бесстыдного эгоиста, настойчиво искажающего их божественный образ вечности, и этому греху нет извинения и нет спасения от наказания. Кто бы ни предпочитал свое «я» Богу и в высокомерии этого «я» осмеливался сомневаться и отрицать Бога, тот призывает другую силу для управления своей судьбой – силу зла, созданную и поддерживаемую непослушанием и порочностью человека, – ту силу, которую смертные называют Сатаной, князем тьмы, но которую некогда звали Люцифером, князем света…

Он остановился, и его пылающий взор упал на меня.

– Знаешь ли ты меня… теперь?

Я сидел, оцепенев от страха, безгласно уставившись на него… Не был ли этот человек (так как он казался человеком) сумасшедшим, чтоб намекать таким образом на вещь, которая была слишком дикой и ужасной для выражения словами?

– Если ты не знаешь меня, если ты не чувствуешь своей осужденной душой, что ты узнал меня, то это потому, что ты не хочешь узнать. Так я прихожу к людям, когда они наслаждаются в своем предумышленном самоослеплении и тщеславии; так я делаюсь их постоянным товарищем, угождая им в их излюбленных пороках. Так я принимаю образ, что нравится им и подходит мне для их нравов. Они делают из меня, что я есть; они переделывают сам мой вид по моде их быстротечного времени. В течение всех переменчивых и повторяющихся эр они находили для меня странные имена и титулы, и их верование сделало из меня чудовище, будто бы воображение могло создать худшее чудовище, чем дьявол в человеческом виде.

Я невольно содрогнулся; я начинал смутно понимать ужасное свойство этой нечеловеческой беседы.