Скорбь Сатаны

– Иногда, – продолжал он, – я люблю верить в рай. Какое облегчение, даже для такого тяжкого грешника, как я, думать, что там может существовать другой мир, лучше этого!

– Без сомнения, сэр, – строго вымолвила мисс Фитцрой, – вы верите в Небо?

Он взглянул на нее и слегка улыбнулся.

– Простите меня! Я не верю в духовное небо! Я знаю, вы рассердитесь за мое откровенное признание! Лично я бы отказался пойти на такое небо, которое было бы только страной с золотыми улицами, и возразил бы против зеркального моря. Но не хмурьтесь, дорогая мисс Фитцрой! Я все-таки верю в Небо, в другой вид Неба, – я часто его вижу в моих снах!

Он остановился, и опять мы все молча глядели на него. Глаза леди Сибиллы, устремленные на него, выражали такой глубокий интерес, что я начинал раздражаться и очень обрадовался, когда, повернувшись к графине еще раз, он спокойно сказал:

– Могу я сыграть вам теперь что-нибудь, миледи?

Она пробормотала согласие и проводила его неопределенным блуждающим взглядом; он подошел к большому роялю и сел за него.

Я никогда не слышал, чтобы он играл или пел. Дело в том, что, несмотря на все его таланты, я не знал ни одного из них, кроме его великолепной верховой езды. При первых аккордах я изумленно привстал со стула: мог ли рояль издать такие звуки? Или волшебная сила скрывалась в обыкновенном инструменте, не разгаданная другими исполнителями? Я, очарованный, смотрел на всех. Я видел, что мисс Шарлотта выронила свое вязанье; Дайана Чесни, лениво откинувшись на спинку дивана, полуприкрыла глаза в мечтательном экстазе; лорд Элтон стоял, облокотясь на камин, и закрывал рукою глаза; леди Сибилла сидела около матери, ее прекрасное лицо было бледно от волнения, а поблекшие черты увечной дамы выражали вместе и муку, и радость, которые трудно описать. Звуки постепенно то усиливались, то замирали в страстном ферматто, – мелодии перекрещивались одна с другой, как лучи света, сверкающие между зелеными листьями; голоса птиц, и журчанье ручья, и шум водопада переливались в них с песнями любви и веселья; вдруг раздались стоны гнева и скорби, слезы отчаяния слышались сквозь стенание ожесточенной грозы; крик вечного прощанья смешался с рыданиями судорожно борющейся агонии, и затем мне почудилось, что перед моими глазами медленно поднималась черная мгла, и мне казалось, что я вижу громадные скалы, объятые пламенем, и возвышались острова в огненном море, странные лица, безобразные и прекрасные, глядели на меня из мрака темнее, чем ночь, и вдруг я услышал напев, полный неги и искушения, напев, который, как шпага, пронзал меня в самое сердце. Мне становилось трудно дышать; мои силы ослабевали; я чувствовал, что я должен двинуться, заговорить, закричать и молить, чтоб эта музыка, эта коварная музыка прекратилась, прежде чем лишусь чувств от ее сладострастного яда; с сильным аккордом дивной гармонии, лившейся в воздухе, как разбитая волна, упоительные звуки замерли в безмолвии. Никто не говорил – наши сердца еще бились слишком сильно, возбужденные этой удивительной лирической грозой. Дайана Чесни первая прервала молчание:

– Это выше всего, что я когда-нибудь слышала! – прошептала она с трепетом.

Я ничего не мог сказать. Я был поглощен своими мыслями. Это музыка вливала по капле нечто в мою кровь, или, может быть, это было мое воображение, и ее вкрадчивая сладость возбудила во мне странное волнение, недостойное человека. Я смотрел на леди Сибиллу; она была очень бледна, ее глаза были опущены, и руки дрожали. Вдруг я встал, точно меня кто-нибудь толкнул, и подошел к Риманцу, все еще сидевшему за роялем; его руки бесшумно блуждали по клавишам.

– Вы великий артист! – сказал я. – Вы – удивительный музыкант! Но знаете ли вы, что внушает ваша музыка?

Он встретил мой пристальный взгляд, пожал плечами и покачал головой.

– Преступление! – прошептал я. – Вы пробудили во мне злые мысли, которых я стыжусь. Я не думал, что можно боготворить искусство.

Он улыбнулся, и глаза его блеснули стальным блеском, как звезды в зимнюю ночь.

– Искусство берет свои краски из души, мой друг, – сказал он. – Если вы открыли злые внушения в моей музыке, я опасаюсь, что зло таится в вашей натуре.

– Или в вашей! – быстро сказал я.

– Или в моей, – согласился он холодно. – Я вам часто говорил, что я не святой.

Я в нерешительности смотрел на него. На момент его красота показалась мне ненавистной, хотя я не знал – почему. Потом чувства отвращения и недоверия постепенно изгладились, оставив меня униженным и смущенным.

– Простите меня, Лючио! – пробормотал я, полный раскаяния. – Я говорил слишком поспешно, но даю слово, ваша музыка привела меня в сумасшедшее состояние. Я никогда не слыхал ничего подобного.

– Ни я, – сказала леди Сибилла, подошедшая в это время к роялю. – Это было волшебно! Вы знаете, она испугала меня!

– Мне очень жаль! – ответил он с кающимся видом. – Я знаю, что как пианист я слаб, у меня нет, так сказать, достаточной «выдержки».

– Вы? Слабы? Великий Боже! – воскликнул лорд Элтон. – Да если б вы так играли перед публикой, вы бы каждого привели в неистовство.