Скорлупа (СИ)

Вадим остановился за два шага и уперся взглядом в раскрасневшееся лицо Круглика. Боль в черепе била кувалдой, стараясь расколоть голову и вырваться наружу.

- Я был у вас на пересылке, не помните? - Тон вопроса никак не гармонировал с остекленелым, почти безумным взглядом Бута.

- Ну. - Сержант вспомнил этого пограничника. Странный какой-то. - Ты что, обкуренный? - спросил удивленно.

- Мы были вдвоем. Я и Валик. Валентин Обиход. Он у вас остался, - не обращая внимания на вопрос, медленно, с расстановкой, промолвил Вадим. - Где он сейчас?

Было притихшая на земле фигура вновь заскулила.

- Что, мразь, ожил? - среагировал сержант. - Давай, давись! Вон на поясе своем давись, сука! Или тебя подсадить? - Круглик уже остервенело пнул ногой свернувшегося калачиком бедолагу.

Вдруг резко подскочил к Вадиму, схватил толстыми цепкими пальцами за отвороты больничного халата и выкрикнул визгливо:

- Обиход? Дружок твой? Удавился твой кореш на собственном ремне! Удавился и разрешения не спросил, гад! А мне дисбат шьют из-за такой вот мрази! Вставай!

Круглик опять набросился на лежащего.

Боль ломила череп, и казалось, еще чуть-чуть и разлетится он на тысячи кусочков, и в этом взрыве боль исчезнет. Как исчезла испепеленная взрывом картина апокалипсиса в горах Гиндукуш. Пусть вместе с сознанием, пусть даже грозит опасность не вернуться, не пробить лед капсулы-могилы! Пусть! Вадим с нетерпеливой дрожью ждал этого момента, но череп держал боль.

"Надо ей помочь! Надо помочь боли вырваться! Вскрыть!" - И Вадим сделал шаг к беснующемуся сержанту.

- Что? Чего хочешь? Защитить его хочешь? - брызгая слюной, Круглик опять схватил Вадима за отвороты халата и резко дернул. В расширенных до невозможности зрачках Бута он на мгновение увидел свое отражение. И показалось сержанту Круглику, что именно оттуда хлестнуло ослепительным огнем.

Кувалда рвущейся наружу боли удесятерила силу удара. Вадим одним резким взмахом головы размозжил лбом нос сержанта. Тот, закрыв лицо руками, охнул и осунулся спиной по дереву. Вадим упал перед ним на колени, отодрал руки сержанта и с новой силой влепил лбом в залитую кровью физиономию. Раз, второй, третий. Круглик безформным мешком завалился на спину.

Скорчившаяся и скулившая со всхлипами фигура опущенного издала пронзительный крик ужаса, когда Бут, оперевшись на руки, почти лежа, выплевывая свою и чужую кровь, начал бичевать лбом превратившееся в кровавое месиво лицо Круглика. И с каждым ударом, чувствовал Вадим, выплескивалась из его черепной коробки порция той так изводившей его ядовитой хвори, в которой перемешались и боль за замордованного друга Валентина Обихода, и боль за истерзанного безымянного изгоя, и своя собственная измучившая до смерти змея-мигрень.

Подбежавшим картежникам предстала ужасная мизансцена. Два сцепившихся, без сознания, тела с окровавленными до неузнаваемости лицами, и бьющаяся в истерике в трухе прелых листьев фигура опущенного.

Мягкие пальчики медсестры бережно разматывали повязку. Рассеченная бровь втянула бинт, и рана взялась безобразным струпом. Вадим весь напрягся.

- Не бойся, миленький, я аккуратно. - Сестричка чувствовала себя на войне и называла пациентов ласкательными эпитетами - жалела. Они все в этом госпитале были для нее ранеными. - Что же они тебя, бедненького, не зашили? Надо шить, родненький. Не бойся, я укольчик кольну, и ты ничего не почувствуешь. Заживет быстро и шрама не будет.

Рана болела и боль от вонзившейся иглы Вадим не почувствовал.

- Посиди немножко. Все сделаю по высшему разряду, и опять станешь красивеньким, - щебетала медсестра.

Вадим приподнял веко левого глаза, что не полностью заплыл. "Лет тридцать", - подумал и закрыл глаз. На правой руке у этой женщины желтело тоненькое обручальное колечко. Захотелось бережно взять эту руку в ладонь и закрыть глаза. Новогодний вечер. Танец. Он не помнил сказанных тогда слов, пустых, наверное. Только рука взрослой, как тогда ему казалось, женщины в ладони и еле улавливаемые токи, скатывающиеся с ее пальчиков.

- Послушай, - голос медсестры прогнал наваждение, - а почему ты его был головой? У тебя же здоровые руки, ноги. Себя-то зачем уродовать, не понимаю?

Вадим молчал. Не потому, что нечего было сказать или разговаривать не хотел. Он прислушивался к уходящей головной боли. Укол гасил боль в ране, а другой боли в голове... не ощущалось. Сидел, замерев, шевельнуться боялся - вдруг этим вернет ту измордовавшую его змею-боль.

Ощутил, как ножницы выстригали бровь, как скальпель чистил рану, как прошла сквозь плоть иголка, протягивая нитку, но боли больше не было. Из запухшего глаза выкатилась слеза.

- Что, миленький? Больно тебе? Потерпи, солнышко, потерпи! - Сестричка вытирала тампоном слезы на щеках Вадима. И тут он схватил ее руку, прижался к ней лицом и зарыдал сдавленно.

- Что ты? Ну, что ты, миленький! Не надо! Что ты? - повторяла она дрожащим голосом, но руку не убирала, а другой нежно гладила по ежику подпаленных волос, пока он не затих.