Скоро будет весна

Мальцы по чугунным ступенькам поднимались на эстакаду, переходили через рельсовые пути, там, над рельсами, под самой эстакадой пристроена была прозрачная будка, где сидел в темноте едва различимый диспетчер и что-то говорил в микрофон. Его слова громыхали над путями, повторялись неоднократно эхом и исчезали где-то в туннелях, на путях вдруг начинали сцепляться вагонетки, перекатывались, сдержанно постукивая, составы, вздрагивала эстакада, а перед диспетчером в неосвещенной будке, мигнув, меняли расположение многочисленные красные, зеленые и желтые огоньки. Старшая, Тень, зачарованно глядела на них, Штевенек вертелся и высматривал в туннелях дальние составы, а Штырь сосредоточенно глядел вниз на рельсовые стрелки, жестяные указатели и пробегающие вагонетки.

Дальше шли по галерее и около завода поднимались на другую галерею, но прежде опять останавливались возле стеллажей с оранжевыми от ржавчины колесами и пялились сквозь частые скрещения эстакады на громадный завод, что начинался отсюда. В глубинах завода было темно, хотя и горело наверху множество ртутных ламп; там над конструкциями и мостками возвышались железными спинами машины и шевелили время от времени мгновенно и тяжко малозаметными своими лапами; и тотчас, ухнув, гремело что-то; клочья и щупальца пара дыбом взлетали, и шипели оглушительно, и горбились над машинами, и наливались кровью; и весь завод наполнялся вдруг приближающимся заревом; и раскаленный лист мелькал среди черных конструкций ослепительным призраком и угасал в пасти самой широкой машины. Штырь важно объяснял Штевеньку происходящее, тот вытягивал шею и кивал. Какой-нибудь мужик в черной куртке и тяжелом шлеме топал по мосткам и глядел на них, и вроде б улыбался даже грязными морщинами, — тогда Тень вспоминала про школу, можно было нарваться на выговор от долговязого учителя. Они карабкались на вторую галерею, а там наверху, над заводами и туннелеходами уже валила ребятня и галдела, и Штырь пихал знакомцев, а Штевенек пугливо озирался — его самого часто пихали, а он — не мог. Умен был, но робок и плаксив, но то, что Штырь — тот тоже был умен, но спуску не давал никому.

Однажды долговязый учитель сказал, что планета живет по непериодическим законам — и это было непонятно. Тогда он объяснил, что один раз весна была и один раз, давно совсем, было испепеляющее, бесконечно долгое, на четыре поколения, лето без весны и осени, а другой раз лета не было — и все это ничего не значит, что будет потом — неизвестно.

Вот это уже было понятней и хуже.

Учитель сказал им, что личинки драконов, возможно, просто очередная фаза превращения, что драконы, возможно, и были личинками этих личинок, что каменные черепахи, может быть, рассыплются на тысячи мелких гадов и уйдут в плоскогорье с побережья — ведь мы ж не знаем ничего о будущем, потому что прошлое не повторялось ни разу, потому что четыре солнца и одна планета не должны следовать периодическим законам.

Это было уже совсем скверно, ведь Хромой говорил то же самое, хотя долговязого учителя очень не одобрял. И Тень опечалилась, и думала об этом по пути домой, и почти не смотрела на завод, как бежит сияющий металл, освещая мимоходом высоченный, в переплетах и путанице, потолок.

Вечером, когда отец мылся возле крана, а Хромой лопал из миски суп, чавкая и прихлебывая, Тень рассказала про это. Отец поморщился, вытерся полотенцем, а Хромой изумленно огляделся и сказал, обращаясь наверх, к Штырю:

— Ну вот где ж у него мозги, у долдона этого! — и бросил ложку в суп.

Отец засмеялся примиряюще:

— Брось ты! Хромой, кончай! — и, обняв Тень, заговорил — Да что ты, ей-богу, ну конечно, все может быть, да только если бы был хоть один непериодический закон — у нас бы ни одна машина не работала бы. Все повторяется, — улыбался отец, — только по-другому немножко, понимаешь? — и опять обнимал ее. — Брось, брось! Ты уж прямо всему так и веришь!

И в этот вечер отец долго рассказывал про то, как наступит весна и мальцы вылезут из пещер, из железного города, потому что снаружи станет тепло и тихо, и желтое солнце вместе с синим будут стоять в небе с самого утра, и теплое море, в котором можно купаться до одурения, будет отливать чистейшим изумрудом и долго катить по песчаному пляжу каждую волну, низкую и поющую пеной и пузырьками. Можно будет, говорил отец, подниматься на скалы и уходить по плоскогорью, туда, где начинаются зеленые холмы и дует бесконечный ветер, или не уходить, а босиком бродить над обрывом, пугая кузнечиков, и смотреть в море, и из-под ног в узкие расщелины будут сыпаться струйки крупного песка. И далеко где-то, на пустынных пляжах, будут трубить обсыхающие драконы, а у пещер загорелые и белозубые детишки понастроят из песка и булыжников бесконечные стены с башнями и мостами.

Так говорил отец, и даже карга Стружиха садилась на откидной чугунный стулец, подпиралась рукою и кивала горестно головой.