Скоро конец света

– Потом досмотрите! – почти умоляюще сказал я. – Это вопрос жизни и смерти!

– Когда пото-о-ом! – ныли они.

– Вы не понимаете, что у меня от этого жизнь зависит? – искренне спросил я. – Вы что, не люди?

Этот мой неожиданный призыв к человечности почему-то сработал. Ворча и ругаясь, они все-таки перестали переключать каналы, но, конечно, буркнули свое условие:

– Только быстро!

Я отщелкал назад на новостной канал и слушал историю уже с середины. Мужчина в костюме (внизу подписали, что он депутат) рассказывал, что закон принят в пользу граждан России, которые должны иметь возможность усыновить российского ребенка, а ребенок, в свою очередь, не должен «продаваться» за рубеж.

Затем прозвучали выдержки из закона, много сложных слов: статья, субъекты, исполнительная власть, федеральный закон, но самые главные слова я понял: усыновление, граждане США и запрет.

Я, пятясь, медленно отошел от телевизора, не сводя глаз с лиц депутатов и чиновников. Одни сетовали на американцев, другие рассказывали, как хорошо заживут сироты в России без этих «жестоких усыновителей». Картинка начала расплываться у меня перед глазами.

Пацаны почему-то не спешили переключать обратно на мультики, а испуганно и выжидательно смотрели на меня.

В игровую ввалились Цапа и Баха, шумное появление вывело меня из оцепенения, и я посмотрел в их сторону. Глаза у меня были на мокром месте.

– Что, американец, послушал новости? – догадался Баха.

– Что это значит? – спросил я, надеясь, что все не так понял. Я ведь еще ребенок: мой детский мозг мало что может переварить.

– Это значит, что ты можешь попрощаться со своей Америкой, – хмыкнул Цапа.

Они прошли к телевизору, одним взглядом разогнали малышей по углам – и никаких драк за пульт.

– Нет, – выдохнул я сквозь слезы. – Это неправда.

– Это правда, – просто пожал плечами Баха, располагаясь в кресле.

Цапа, щелкая каналы, кивал, хлебая пиво из банки (вот что значит корпоративный день – делай что хочешь).

Я, отходя к дверям, упорно повторял:

– Нет, неправда. Вы не можете знать. Вы же в этом не разбираетесь. Вы не знаете, как это работает.

Цапа, откинув пульт, угрожающе пошел на меня.

– Тупо и несправедливо – вот как это работает, – с напором сказал он. – Всегда так. С твоего рождения и до самой смерти – только так и будет все работать. Смирись.

Он подошел так близко, что я почувствовал его пивное дыхание. Мотнув головой, смахивая злые слезы, я выкрикнул: «Нет!» – и выбежал из игровой.

Мне казалось, что это невозможно. Я полюбил Анну и Бруно, а они – меня, я жил с ними в Америке так, словно мы уже были одной семьей, разве может какой-то закон перечеркнуть теплые отношения, будто бы их и не было никогда? Так не бывает. Не бывает такой нечеловеческой силы, способной за одну ночь испортить ребенку всю оставшуюся жизнь. Это что-то из злых сказок, но мне не хотелось верить, что в моей стране могут оживать только они.

* * *

Мне было все равно на вечеринку взрослых – я хотел правды. С разбега ворвавшись в столовую, я сначала растерялся, а потому сбавил обороты. В помещении были занавешены окна, под потолком висел круглый светильник, стреляющий цветными лучами, а воспитатели и нянечки выглядели слишком уж непривычно: накрашенные, в блестящих платьях, с высокими прическами или распущенными волосами. Я не сразу узнал воспиталку, дежурившую в ту ночь, – на ней была сиреневая накидка (под которой угадывалось вечернее платье), а яркий макияж придавал лицу незнакомое выражение.

Мой приход никто не заметил – слишком громко играла музыка. Отдышавшись, я прошел к воспиталке и, стараясь оставаться спокойным и вежливым, сказал, перекрикивая музыку:

– Извините! Я хочу спросить!

Тогда она заметила меня, но совсем не обрадовалась. Не дожидаясь моего вопроса, грубо оборвала:

– Что ты тут делаешь?! Спать пора!

– Я хочу спросить!

– Что спросить?! – Она тоже перекрикивала музыку и наклонилась ближе ко мне, я отшатнулся, чувствуя запах алкоголя.

– Я слышал про закон!

– Какой закон?!

– Этот… Ну…

Название совершенно вылетело у меня из головы. Только ассоциации вертелись: вроде имя, уменьшительное, совсем несерьезное.

Заметив, что на нас косится директриса, Ольга Семеновна, воспиталка взяла меня за руку выше локтя и, больно сжав, потащила за собой в коридор.

– Теперь говори! – грубовато скомандовала она, закрывая дверь столовой и приглушая музыку.

Здесь, при тусклом свете, я заметил, какое у нее блестящее лицо и еще – слегка размазанная помада, в правом уголке губ.

Так и не вспомнив имя, я спросил прямо:

– Меня не заберут?

– Кто не заберет? Куда?

– В Америку. Анна и Бруно.

Она махнула на меня рукой, прыснув:

– Господи, так ты об этом!.. Нет, не заберут.

Последняя фраза прозвучала у нее так, словно она отказывает мне в какой-то ерунде, мол: «Нет, тебе больше нельзя конфет», «Нет, сегодня никакого телевизора», «Нет, тебя не заберут в семью люди, которых ты любишь и которые любят тебя».

Проглотив комок в горле, я хрипло спросил:

– Они хотя бы будут меня навещать?

– Вряд ли.

– Я что, больше никогда их не увижу? – Из глаз потекли слезы, хотя я всеми силами старался загнать их обратно.