Скоро полночь. Том 1. Африка грёз и действительности

Владимир решил, что как бы ни был умен и опытен Дмитрий Сергеевич, но идти у него на поводу он не станет. Приказ понятен, но в части практической реализации общего замысла Белли имел собственное мнение. Что Воронцов адмирал – это понятно, и чин свой получил не зря, разгромив англичан сначала в Черном, а потом и в Эгейском море. Эта славная виктория наверняка войдет в учебники, и где-нибудь, пусть в сноске, мелким шрифтом, будет указано, что и известный адмирал Белли принимал в ней участие мичманом. И первый свой орден он получил там же.

Но время идет, и Владимир, послужив и осмотревшись в рядах «Братства», начал соображать самостоятельно. Воронцов ведь тоже всего лишь, по своему реальному званию не более чем капитан-лейтенант Советского ВМФ. Командир тральщика. Остальное – личный талант и воля того, кто выше нас. Так в чем между ними разница?

(О том, что сам он вообще не произведен законным образом, то есть царским указом, в мичманский чин и формально остается гардемарином, забылось само собой. Так часто бывает.)

Поэтому о своем плане операции (в широком смысле) он Воронцову ничего не сказал. Сделает что считает нужным, а там видно будет, кто прав, а кто – не очень.

Отойдя на десяток миль от берега, Белли развернул свой отряд почти на сто восемьдесят градусов, направляясь к южному выходу из Мозамбикского пролива. Именно здесь, в четырехстах пятидесяти милях северо-восточнее Дурбана бомбейский караван должен, после бункеровки в порту Виктория на Сейшельских островах, выйти на рандеву с отрядом прикрытия.

Английские крейсера, по расчетам, должны были подойти сюда через сутки, исходя из навигационных расчетов. Этого Владимиру должно было хватить на все.

Белли сидел в своем кабинете за столом, заваленным картами, навигационными таблицами, исчерканными схемами маневрирования листами бумаги. Вестовой только что вышел, бесшумно ступая, оставив поднос с прикрытым крахмальной салфеткой стаканом в штормовом подстаканнике с чаем по-адмиральски, небольшим серебряным чайником, пузатой бутылочкой рома.

Командиру до сих пор ужасно нравились внешние признаки его величия. Слишком уж глубоко застряли в памяти воспоминания о громадных, холодных ротных дортуарах корпуса с каменными полами и неизбывными сквозняками из четырехметровых окон, о столовом зале на пятьсот человек, о вечной невозможности хоть на полчаса остаться наедине с собой, даже в гальюне. На протяжении шести бесконечных лет.

О последнем ужасном годе, проведенном во Владивостоке, о смертельном пути домой в Петроград, который он заведомо не надеялся преодолеть, но все же упорно пробирался от станции к станции Великого сибирского пути, терпя голод, унижения и постоянный страх расстрела, он старался не вспоминать. Если бы не Шульгин с Кетлинским, которым по странному толчку судьбы под руку захотелось отвлечься от такого же, как он пьет сейчас, адмиральского чая, выйти прогуляться по скучному омскому перрону – где бы сейчас был старший гардемарин Белли? Точнее – память о нем.

Зато теперь он располагал командирской каютой, которая на самом деле состояла из четырех помещений, размерами и комфортом ничуть не уступавших таковым на старых броненосцах и броненосных крейсерах вроде «Александра Второго» или «Минина». Тогда, в благословенные годы предпоследнего императора, еще не додумались приносить удобства повседневной жизни моряков в жертву требованиям военной целесообразности. Да и сама война, представлявшаяся совсем иначе, то ли будет, то ли нет (последние двадцать лет, слава богу, не было), а жить и служить нужно сейчас. В годовых и более плаваниях, где персидский ковер в салоне у адмирала и блютнеровское пианино в кают-компании куда важнее, чем мысль о вражеском снаряде, могущем вызвать пожар. Все страхи и бессмысленные предосторожности начались после Цусимы. Не зря курсовой офицер лейтенант Греве, издеваясь над начальственными инструкциями, разъяснял гардемаринам преимущества рояля из нержавеющей стали над обычным.

Настольная лампа в виде обнаженной бронзовой наяды, держащей в руке факел с электрической лампочкой под розовым абажуром в виде шелковых дамских панталончиков, освещала пустую, с точки зрения штатского человека, бледную морскую карту с обозначенными глубинами, направлениями ветров и течений.

При слове «пролив» большинство представляет себе нечто вроде Босфора, Дарданелл или пусть даже Ла-Манша – водный коридор между берегами, которые видны с борта судна, а если и не видны, то находятся где-то неподалеку. Мозамбикский же проще сравнить с приличным морем, например – Черным. От двухсот до трехсот миль в ширину, семьсот в длину. Перехватить здесь десяток пароходов – задача не из легких, кроме точного расчета, не помешает и большая доля везенья. Одна надежда, что начальник каравана не будет выписывать в море всяческие локсодромии[51] и противолодочные зигзаги, а пойдет к точке рандеву оптимальным курсом.