Скорпионы

— Мы осиротели. Осиротели Алька, Лариса, которой сегодня нет с нами, Алевтина Евгеньевна. Осиротел и я, его крестник, его приемыш. Осиротели мы все, потому что он был нам отцом. Настоящим отцом своим детям, своей жене, чужому как будто пацану со двора — всем. Я помню все, что вы говорили мне, Палыч. Я помню и постараюсь быть таким, каким вы хотели меня видеть. Прощайте, Иван Палыч.

Алевтина Евгеньевна безудержно рыдала. Алик нежно гладил ее по спине. Виллен Приоров шагнул вперед, скрипнул зубами и начал:

— Ушел из жизни замечательный человек, ушел преждевременно, до срока, отпущенного ему природой, ушел, не успев сделать того, что мог. А мог он многое. Ушел, унеся с собой горечь несправедливых обид и бесчестных наветов. Когда же постигнет кара тех, кто на много лет укоротил его жизнь?! Над этой могилой клянусь преследовать, разоблачать, уничтожать оборотней, вурдалаков, палачей, изломавших нашу жизнь!

Смирнов кивнул кладбищенским старичкам. На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна бросила первую горсть земли. И отошла, чтобы не видеть дальнейшего. Бросили по горсти и все остальные. Замахали лопатами старички. Опять грянул оркестр.

К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд — не советский даже человек, залетная чужеземная птица: светло-коричневый заграничный костюм, бежевая, с короткими полями, по-американски жестко заломленная шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и креп на рукаве. Человек снял шляпу и подошел к Алевтине Евгеньевне.

— Здравствуй, Аля, — сказал и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. — Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине, но опоздал. Прости.

Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла, заговорила несвязно:

— Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой! Счастье-то какое! А Ваня умер, не дождался тебя, — и заплакала, опять заплакала.

— Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.

— Тебя совсем освободили? — осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.

— Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания, — продолжить человек не смог: подлетел Алик, сграбастал его, подхватил, закружил, забыв, где находятся они. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:

— Дядя Ника, здравствуй!

— Алик? — боясь ошибиться, узнал человек. — Господи, какой вымахал!

Подошел Смирнов, поздоровался:

— Здравствуйте, Никифор Прокофьевич.

Никифор Прокофьевич увидел смирновский иконостас и сказал:

— Спасибо тебе, Александр.

— За что?

— За то, что победил. За то, что дрался с фашистом вместо меня.

— Все дрались.

— А я не дрался, — Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом. Хваткие заводские представители умело ставили ограду.

Все. Уложили венки, рассыпали живые цветы, расправили ленты с торжественными надписями. Музыканты сыграли в последний раз.

— Всех прошу к нам. Оказать нам честь и помянуть Ивана, — пригласила Алевтина Евгеньевна.

XI

На кладбище казалось, что народу мало, а в квартиру набилось столько, что молодежи сидеть было негде.

Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали компанию со своими воспоминаниями, представители составили свою, соседи со старого двора — свою. Смирнов тихо приказал:

— Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.

Саня предупредил Алика, и они незаметно покинули квартиру.

— Ко мне? — спросил во дворе Лешка.

— Нам бы просто вчетвером посидеть, одним, — возразил Александр. — А у меня как на грех мать с рейса.

— Ко мне пойдем, — предложил Виллен.

Вот и маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:

— Бардак у тебя, Виля. Где веник?

Смирнов снял китилек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирал пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.

— Кто это? — спросил Смирнов.

— Отец, — ответил Виллен.

— Там умер? Давно?

— Не знаю.

— Не знаешь когда или не знаешь, умер ли? — со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.

— Оттуда живыми не возвращаются.

— А Никифор Прокофьевич? Может, рано еще отца-то отпевать?

— Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.

— Ты запрос в органы делал?

— Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.

— А ты сейчас сделай.

— Какая разница — сейчас или тогда?

— Все же попробуй.

— Попробую, — сказал Виллен и стал резать хлеб.

Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было: стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка.

Смирнов налил всем, поднял невысоко кружку:

— Помянем Иван Палыча.

По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:

— Не чокаются, «дитя Джойнт».

Выпили, выдержали минутную паузу.