Скотт Фицджеральд

Затем действие переносится в комнату Питера Хакстера, друга преследуемого. Бежавший стучится к Питеру и умоляет спрятать его. Питер шестом открывает потайную дверь в потолке, друг его с ловкостью акробата взбирается по шесту и, чуть не сорвавшись с края лаза, исчезает. Минуту спустя в комнату врываются преследователи. Во время обыска они рассказывают Питеру, что разыскивают человека, совершившего насилие над женщиной. Когда они уходят, беглец спускается с чердака и просит у Питера перо и чернила. Питер корит друга за совершенное преступление, на что тот отвечает: «Питер, кто дал тебе право вмешиваться в мою жизнь? За совершенное я несу ответственность только перед самим собой». Питер удаляется в спальню. Спустя несколько часов друг будит его и показывает написанную им поэму «Лукреция». Другом Питера оказывается юный Вильям Шекспир.

С самого начала Фицджеральд тяготеет к концепциям Ренессанса и романтизма, предполагавшим, что писатель — это человек действия, и он должен непосредственно пережить то, о чем пишет, не из-за отсутствия у него воображения, а потому, что это придает его писаниям особую глубину и яркость. Такой подход к писательскому ремеслу таит в себе большую опасность даже для сильных личностей, и Фицджеральду следование этой традиции не сойдет с рук так гладко, как выдуманному им Шекспиру.

Весна проплыла длинными вечерами, на веранде клуба под звуки граммофона, и так полюбившейся Фицджеральду грустной песенки «Бедняжка Баттерфляй». Казалось, эта весна ничем не отличается от других, если не считать ежедневных занятий военной подготовкой. Правда, во всем присутствовало щемящее чувство невозвратимости прошлого. Однажды вечером Бишоп и Фицджеральд прогуливались по университетскому городку, читая друг другу стихи и философствуя, и в это время «от арки Блера донеслись последние звуки какой-то песни — печальные голоса перед долгой разлукой». В воздухе Принстона стояла песня, которой, он знал, уже не услышит.

Хотя осенью Фицджеральд вернется в Принстон, чтобы начать свой последний год, он вдруг остро ощутил душевное состояние студентов-выпускников его курса, и попытался передать это в поэме, которую назвал «Принстон, последний день».

«Скользит последний луч. Ласкает он край шпилей, солнцем только что залитый, и духи вечера, тоской повиты, запели жалобно под лирный звон в сени дерев, что служат им защитой. Скользит по башням бледный огонек… Сон, грезы нам дарующий, возьми ты, возьми на память лотоса цветок и выжми из него мгновений этих сок.

Средь звезд и шпилей, в замкнутой долине, нам снова лунный лик не просквозит. Зарю желаний время обратит в сиянье дня, не жгущее отныне. Здесь в пламени нашел ты, Гераклит, тобой дарованные предвещанья, и ныне в полночь страсть моя узрит отброшенные тенью средь пыланья великолепие и горечь мирозданья».

ГЛАВА VI

«Он даже не был католиком, а между тем лишь католичество было для него хотя бы призраком какого-то кодекса…» — писал о своем герое Фицджеральд в романе «По эту сторону рая».

Фицджеральду было присуще ощущение беспредельности, загадки жизни, которые ассоциируются у нас с религиозным складом ума. Он мог испытывать благоговение. Его сестра вспоминала, что он был набожным ребенком и утратил веру в Принстоне, где подпал под языческое влияние Уайльда, Суинберна, Уэллса и раннего Гюисманса.[58] Не меньшее влияние на него оказали Джон Пил Бишоп и Эдмунд Уилсон, особенно Уилсон, этот воинствующий скептик, который, казалось, вел непримиримую борьбу с протестантскими богословами, бывшими у него в роду.

Фицджеральд, поставивший целью достичь земной славы, постепенно отходил от церкви, хотя и не без внутренней борьбы. Иногда он начинал вдруг посещать мессы и даже соблюдал посты по пятницам, но затем вновь оказывался захлестнутым бренными страстями. Ниточкой, связавшей его с религией, оказался священник Фэй, он изредка встречался с ним в Принстоне, в школе Ньюмена, директором которой тот стал, и в Дил-Биче, где мать Фэя имела дом. Фэй питал симпатию к своему ученику и опекал его — тот чем-то напоминал ему собственную молодость. «Многое в нас с тобой скрыто очень глубоко, — пытался перебросить Фэй мостик между собой и Фицджеральдом, — и ты не хуже меня знаешь, что именно. У нас обоих есть глубокая вера и непомерная честность, которую не уничтожить никакой нашей софистике, и, главное, детская простота души, уберегающая нас от подлинного зла».