Скотт Фицджеральд

Однажды, когда солдаты его роты пожаловались на плохое питание, он приказал оседлать ему коня и заставил их совершить марш по изнуряющей жаре, вдвое превышавший по расстоянию то, которое разрешалось уставом. Это неслыханное по суровости наказание чуть было не привело к бунту. Фицджеральда отстранили от командования штабной ротой и поставили во главе минометного взвода. Во время маневров его взвод обстрелял, по счастью болванками, группу на противоположном склоне. Правда, одновременно он отличился, когда давшая течь баржа затонула на реке Таллапусе, и ему пришлось спасать не умевших плавать подчиненных. В целом он был добросовестным офицером, по-своему заботившимся о здоровье и благе вверенных ему людей, но лучшие его намерения чаще всего выходили им боком. Так, подписка солдат на военный заем не должна была превышать пяти долларов в месяц. Фицджеральд же так увлекся кампанией, что убедил некоторых из них подписаться на сумму месячного оклада. Начальству пришлось потратить несколько дней, чтобы расхлебать заваренную им кашу. «Общее отношение к Фицджеральду сводилось к тому, — вспоминал впоследствии один из служивших с ним офицеров, — что, если перед вами, скажем, ставилась важная задача, и Фицджеральду поручалось помочь вам, мы все предпочитали выполнять ее без его помощи. Это совсем не означало, что мы относились к нему неприязненно, отнюдь нет, большинству он нравился».

В августе издательство «Скрибнерс» возвратило ему рукопись романа, высоко отозвавшись о его оригинальности и сделав конкретные предложения по его улучшению. Фицджеральд тут же засел за работу, и к середине октября «Романтический эгоист» в исправленном виде снова вернулся в «Скрибнерс». На этот раз рукопись была решительно отклонена, несмотря на восторженный отзыв о ней редактора по имени Максвелл Перкинс.[66] Какое-то время Фицджеральду пришлось искать утешения в любви, а не в славе.

Ухаживание за Зельдой не могло не принести ему несомненной известности. В любой компании Зельда становилась центром внимания. Если танец казался ей вялым, она могла опрокинуть столик на колесиках со стоявшими на нем сладостями и напитками или попросить оркестр сыграть затейливый шотландский танец и сольно исполнить его. Во время посещения Оберна она попросила у сопровождающего ее кавалера теннисные кеды, потому что натерла ноги, и, когда ее избрали королевой бала, вышла вальсировать в свете падающих на нее прожекторов в этих огромных спортивных кедах, которые хлопали на ее ногах. Стремление выставить себя напоказ удивительно сочеталось в ней с желанием оставаться незаметной. Ее безудержные вспышки веселья были отдушинами неуемного темперамента, исключительно актом самовыражения. Тем более занятными, что они предназначались, по-видимому, для аудитории, состоявшей из нее одной.

Война в Европе подходила к концу, и Фицджеральд отчаянно стремился успеть попасть на нее. Джон Пил Бишоп, только что вернувшийся с фронта, прислал ему письмо, где рассказывал, как их дозору «удалось захватить трех «языков» после изрядной потасовки». В октябре дивизия, в которой служил Фицджеральд, получила приказ отправиться на Европейский континент. 26 октября Фицджеральд отбыл на север как интендант авангарда, но по пути остановился в Принстоне. Поскольку он не присутствовал во время прибытия подразделений в Хобокен, при разгрузке затерялось оборудование на несколько тысяч долларов. Разразившаяся эпидемия гриппа задержала отправку дивизии. Однако, в конце концов, Фицджеральд с пристегнутым к поясу стальным шлемом ступил на палубу судна. Но тут пришел новый приказ, и он опять сошел на берег и должен был вернуться в лагерь Милз на Лонг-Айленде, где теперь располагалась дивизия. Вскоре было подписано перемирие, и войне пришел конец. К неописуемому сожалению Фицджеральда, ему так и не удалось принять в ней участие.

Джон Пил Бишоп, побывав в траншеях, смотрел на все это иначе. «Мы живы, — ликовал он. — Мы будем жить, и, может быть, будем бедны, но, боже, мы свободны. Скажи честно, ты поселился бы со мной в мансарде (может, это будет подвал, по мансарда звучит не так прозаично) где-нибудь неподалеку от Вашингтон-сквер? Удастся ли нам снова побродить благоуханными майскими ночами по Принстону?.. Мы заберемся по лестнице на Уидерспун и заорем во всю глотку, так, чтобы стало слышно внизу, на Нассау. Мы будем декламировать Китса, прогуливаясь в сумерках вдоль усыпанной листьями Будино-стрит, а потом вернемся в свою мансарду, чтобы, как прежде, проговорить до утра».