Скотт Фицджеральд

Хемингуэй был крупный, уверенно державшийся молодой человек с располагающими манерами, темной копной волос и короткими усами, детской улыбкой, обнажавшей крепкие зубы, и темными, по-охотничьи цепкими глазами. Он походил, порой, на дебошира, но в кафе на Монпарнасе, где был завсегдатаем, оттаивал и излучал приветливость.

Эрнест упивался жизнью: природа и мир спорта были его стихией, чем они никогда не являлись для воспитанного в тиши домашней обстановки Фицджеральда. Заядлый рыболов, Хемингуэй хорошо также ходил на лыжах и отменно боксировал. Неловко чувствовавший себя на теннисном корте и бейсбольном поле, Эрнест исключительно легко передвигался на ринге, что не могло не вызывать удивления при взгляде на его крупную фигуру. Идя по улице в своем залатанном пальто и спортивных тапочках, он часто вел бой с воображаемым противником, уклоняясь и нанося ответные удары. Прохожие или не обращали на него внимания, или провожали его улыбкой. Он не позволял сопровождавшим его, в тот момент, подтрунивать над собой. Если же кто-то все-таки пытался делать это, он тут же предлагал спутнику повторить некоторые его движения.

В то лето в Париже проездом оказался декан Принстонского университета Гаус, который несколько раз обедал в компании Фицджеральда и Хемингуэя. Эрнест показался Гаусу «серьезным, но наивным молодым человеком бальзаковского типа», без «претензий и без излишней застенчивости». Гаус выразил сожаление, что не успел полюбить написанное Хемингуэем. Фицджеральд расходился с Гаусом в оценке творчества его друга. Скотт восхищался оригинальностью изображения молодого поколения в рассказах и очерках Эрнеста и высоко отзывался о строгой, сдержанной манере его письма. Хемингуэй отказался от перспективной карьеры журналиста, чтобы посвятить себя малодоходному писательскому ремеслу. Писал он медленно, по нескольку раз переделывая один и тот же параграф, словно занимался сольфеджио. Жил в бедно обставленной квартирке, окна которой выходили на склад лесоматериалов. Хотя присущая ему уверенность в себе не требовала поддержки, он все же получал ее от таких маститых литературных фигур, как Эзра Паунд[104] и Гертруда Стейн.

Однажды Хемингуэй взял Фицджеральда с собой к мисс Стейн в ее студию на улице Феру. Скотт очаровал эту покровительницу художников и, в свою очередь, сам был очарован ее грудным смехом и тонким пониманием искусства. Он взирал на мисс Стейн с почтением, а она, со своей стороны, создала атмосферу, в которой он чувствовал себя как дома и не сидел, проглотив язык, как это было при встрече с Теодором Драйзером и будет во время последовавшего за тем визита к Эдит Уортон.

Госпожа Уортон прислала Фицджеральду письмо, где с похвалой отзывалась о «Гэтсби» и в заключение приглашала его к себе в гости на построенную еще в XVIII веке виллу, к северу от Парижа. И вот однажды, Фицджеральд вместе с Тедди Чанлером, мать которого оказалась близкой подругой известной писательницы, отправился к ней на автомобиле. Фицджеральд нервничал и несколько раз просил Чанлера остановить машину, чтобы пропустить для храбрости рюмку в придорожном ресторанчике.

По прибытии в Павийон Коломб Фицджеральда и Чанлера провели в салон, где госпожа Уортон, близко знавшая Генри Джеймса, восседала за чайным сервизом в своем смиренном величии. В комнате находился еще один гость, светило из Кембриджа, американец по имени Гейлард Лэпсли. Госпожа Уортон, остроумная и очаровательная с теми, кого она хорошо знала, испытывала ужасную неловкость при первом знакомстве, и была склонна в этих случаях надевать маску высокомерия. Поскольку ни Чанлеру, ни Лэпсли не удалось растопить холодок, Фицджеральду пришлось опуститься до таких банальных фраз, как «госпожа Уортон, если бы вы только знали, что значит для меня получить ваше приглашение». В конце концов, в отчаянии он предложил рассказать «пару, э-э, не совсем приличных историй». Удостоившись на то разрешения королевским кивком и застывшей стандартной улыбкой госпожи Уортон, он начал рассказывать один, потом переключился на другой, случай об американской паре, прожившей три дня в парижском публичном доме, который они по ошибке приняли за отель. Когда он неуверенно подходил к концу повествования, госпожа Уортон позволила себе замечание: «Но, господин Фицджеральд, в вашем рассказе не хватает деталей». Фицджеральд попытался еще как-то спасти рассказ, но безуспешно.

После его ухода госпожа Уортон заметила Лэпсли: «В этом молодом человеке, должно быть, есть что-то необычное». Лэпсли объяснил, что в последнее время Фицджеральд слишком злоупотребляет спиртным. В своем дневнике против имени Скотта госпожа Уортон написала «Ужасен», и, конечно, он больше никогда уже не удостоился чести быть приглашенным в ее дом. Кто-то из гостей, госпожи Уортон, кому был оказан аналогичный прием в Павийон Коломбе, позднее заметил, что «госпожа Уортон обладала величественными манерами, позволявшими ей усугубить неловкость ситуации, тогда как другие могли бы её просто изящно обыграть».