Скотт Рейнольдс и непостижимое

Скотту Рейнольдсу кажется, будто он разделился на два враждебных друг другу существа. В то время как одно шепчет ему, что не бывает героев с чистой совестью, другое смотрит на него со стороны и пытается терроризировать его морально, убеждает его, что его идея бессмысленна, и запугивает. «Эта надличная свобода губит тебя, как существо нравственное. Она превращается в презрение к человеку и в тайную мечту о Теофано и о стеклянном саркофаге!.. Вспомни счастливые минуты, озарявшие твою душу до этого проклятого вечера, отвращение к познанию, ночи и дни после Хиросимы, моральное бессилие перед теми, там… Не меркнет ли мир после каждой вновь раскрытой его тайны, не рассыпается ли его прелестная целостность, не исчезает ли его смысл и очарование?

Господи, существует ли моральный комплекс или это инстинктивная самозащита от ни перед чем не останавливающейся, алчной и страшной свободы мысли, бегство в покой? Или здесь таится кто-то недоступный, здесь Апокалипсис,[8] героика и аллилуйя!.. Но чего ты хочешь, человек? Смирения и покоя, а вместо рассудка — веры и любви? Судьба над тобой не сжалится. Если разум не в состоянии остановить тебя и спасти, тебе остается безумие…»

Время действительно остановилось, потому что сознание его не отмечает, уже больше одиннадцати, шуршанье автомобильных шин не прекратилось, красные огни скользят по асфальту… О, это не совесть пробудила в нем желание вернуться к тем игрушкам и не страх перед необозримой бесконечностью. Разве он не жаждал гармоничного слияния с этой бесконечностью и разве не ее образ отдалил его от близких людей и от настоящего?..

Внезапно его неудержимо потянуло к морскому простору, словно вид моря мог снять тяжесть с его души.

Он бросился к балкону, отдернул занавесь и… оказался лицом к лицу с шизофреником. Водянистые запавшие глаза смотрели на него в упор и, как всегда, пытались навязать ему какую-то дикую мысль. Скотту Рей ноль дсу захотелось ударить кулаком по выступающим татарским скулам, на которые падал свет из номера.

— Что вы здесь делаете? — заорал он вне себя.

Тот по-прежнему смотрел на него неподвижным взглядом маньяка и, сглотнув слюну, отчетливо произнес:

— Я охраняю вас, господин. Я вас охраняю, потому что он хочет вашей смерти. Он за любовь, господин.

— Что за чушь? Кого вы имеете в виду?

— Распятого, господин, вы не догадываетесь? Он есть истинное познание, и он открыл закон любви…

— Вы сумасшедший?

Поляк посмотрел на него умоляюще. Поверх рубашки блеснул висевший на шее металлический крест.

— Здесь нет никого, господин. Мы одни. Скажите мне, в какой мир вы верите?

В следующее мгновенье Скотт Рейнольдс увидел себя на пляже этим утром, когда ему казалось, что он на грани между счастьем и скорбью, и он снова увидел парусник, белую меловую полоску мыса и вспомнил, что всемирный океан полон чувств. Его пробрала дрожь, словно от ледяного душа, он крикнул: «Убирайтесь! Убирайтесь сейчас же!» и, схватившись за обе створки двери, захлопнул их и задернул занавесь со своей стороны. Но безумец стал стучать по стеклу, и Скотт Рейнольдс слышал его скрипучий голос: «Откройте, господин! Я хочу знать, в какой мир вы верите. Вы должны мне это сказать, чтобы я мог жить! Слышите, чтобы я мог жить!..»

Оглушительно били барабаны, выли фаготы и саксофон, и дансинг в маленьком баре под отелем был переполнен. В сизом полумраке финка размахивала голыми руками, бесстыдно обнажала колени, зубы ее приятеля-болгарина блестели по-звериному. Пожилая фрау (кто же она такая?) топала, как лошадь, покачиваясь на своих тевтонских окороках, руки ее были сжаты в могучие кулаки. Англичанин, экономивший пенсы, чтобы сюда приехать, напоминал тощую борзую, ставшую на задние лапы… И тогда он подумал, что все эти люди стараются превратить в эстетическое наслаждение грохот города, вой машин и всевозможные шумы, порожденные физической реальностью, ставшей ежедневным бытием, осмыслить их с помощью негритянских ритмов, чтобы только освободиться от их гнета… И если б они знали, во что может вылиться то, что он набросал на листочках, запертых в его письменном столе, они растерзали бы его тут же, на месте. Но едва успев об этом подумать, он рассмеялся, ибо эта мысль, несмотря на всю ее логичность, была неверной — напротив, они будут восхищаться его гением… Именно так. Они оплачивают издержки науки и технического прогресса, каждую войну и свою собственную смерть, — рождают себе подобных, критикуют, протестуют и надеются на завтрашний день… Как это еще никому не пришло в голову воздвигнуть им памятник, как неизвестному солдату? Подумать только, в каждой стране есть памятник Неизвестному солдату!.. Но какой же должна быть харя этого вечного налогоплательщика? Говорят, они — общественное мнение и совесть, а кто приводит к власти диктаторов, кто ревет на площадях в поддержку войны, кто читает про убийства и смотрит сексуальные фильмы и зверства по телевидению и в кино? Да это вечный плебс, вылезший из Колизея с новыми идеалами, которого вечно обманывают и вечно забавляют…