Скрещение судеб

В Ташкенте я встретилась с Муром единственный раз. Мы случайно столкнулись на улице накануне моего отлета в Москву. О том, что он в Ташкенте, я понятия не имела. Еще в Москве я слышала, что он в Чистополе, в интернате для писательских детей. С Лидией Бать, с Изей Крамовым в те годы я не была еще знакома. Да и вообще в Ташкенте я мало с кем встречалась, а те, с кем встречалась, не знали ни Марины Ивановны, ни Мура, так что и разговора о них никогда не возникало. Я жила очень замкнуто: ребенок отнимал все время и силы. Из моей комнаты был отдельный выход прямо на улицу, а все жильцы ходили через двор. Я почти ни с кем не общалась. Стояла страшная жара, окна были всегда завешены мокрыми простынями. Водой запасались на рассвете и до вечера на улицу боялись высунуть нос. А когда спадала жара, я брала сына, бежала в заброшенный парк и гуляла дотемна, укладывая его спать в коляске, чтобы он хотя бы немного подышал воздухом и прохладой. Ему уже исполнился год. А я дала себе слово: как только брошу кормить его грудью, тут же уйду на фронт, оставив сына старикам. Муж умолял меня этого не делать, но, видя мое упрямство, советовал обратиться в Москве в Политуправление Военно-Морского Флота и просить направить меня на Балтику, во флот. Однако в Москву был нужен специальный пропуск, который мне никто в Ташкенте не выдал бы. Мне помог Иван Тимофеевич Спирин, как я уже упоминала, он в Марах готовил штурманов для фронта и часто летал по вызову в Москву через Ташкент на своем «Дугласе». Мы с ним договорились, что он заберет меня с собой. Чтобы лететь в его «Дугласе», не нужно было никаких пропусков. Ну а в Москве? Конечно, это был риск… Когда мы приземлились в Москве на центральном аэродроме, напротив нынешнего метро «Аэропорт», то прямо к самолету был подан «опель» Спирина. Иван Тимофеевич велел мне быстро лечь на заднее сиденье, бросил на меня свой тулуп, скомандовал, чтобы я не вздумала чихать или кашлять, и сам повел машину к проходной. Он был в военном мундире, с Золотой Звездой Героя. У проходной машину остановили, стали проверять документы.

– Что у вас в машине, товарищ генерал? – спросил часовой.

– Личные вещи, – ответил Иван Тимофеевич и тут же, включив стартер, дал газ. Так я и была доставлена на Конюшки в пустой, заколоченный дом.

В армию меня не мобилизовали, у меня обнаружили туберкулез. Но на фронт, на Ладожскую военную флотилию, туда, где в это время находился муж, я пробралась (правда, это уже моя биография)…

Так вот, накануне своего отлета из Ташкента я бежала домой из Союза писателей, куда зашла попросить председателя Союза, узбекского писателя Алимджана, в случае необходимости помочь моим старикам. Бежала по улице, ничего и никого не замечая, и проскочила мимо какого-то молодого человека, лицо которого мне показалось знакомым. Инстинктивно обернулась, обернулся и он.

– Мур?!

Мы оба остановились. Он очень изменился, его трудно было узнать, но и я тоже изменилась. Он был очень худ, ничего от прежнего, пухлого Мура, щеголеватого, отутюженного, самодовольного или казавшегося самодовольным и скрывавшего под этим самодовольством свою неуверенность! Передо мной стоял длинный, тощий молодой человек с угрюмым лицом, в помятых брюках, в нечистой рубашке. Прямые брови были сдвинуты над переносицей, тонкие губы плотно сжаты, глаза смотрели холодно, настороженно, и всем своим видом, казалось, он как бы отталкивал меня. Я растерялась от неожиданности, увидев его, и от неприветливости его. Казалось, наши московские встречи были сто лет назад, да и были ли?! Я не находила что сказать, любой вопрос, любое слово казалось нелепым и неуместным. Ибо сразу возникла, оттесненная войной, эвакуацией, та страшная катастрофа… Я топталась в нерешительности и слишком затянула паузу, а он молчал. Помню только, я проговорила, что завтра лечу в Москву и не надо ли ему что-либо передать родственникам. Он сказал – кто-то из Толстых недавно уехал в Москву, и он послал письмо теткам. Кажется, еще что-то было сказано, и я поспешила убежать, сославшись на предотъездные дела…

Теперь мне кажется, он боялся бестактных вопросов о Марине Ивановне, которые ему задавали обычно при первой встрече, боялся, что я начну выказывать сочувствие, соболезновать, и заранее ощетинился. А может быть, ему просто было очень худо в тот момент; или, может быть, ему, щеголю, было неприятно, что я вижу его в таком неприглядном виде? Не знаю, но встреча эта, оказавшаяся последней, оставила у меня на всю жизнь тягостное воспоминание, и я казнила себя за свою растерянность. И только теперь по его письмам узнала, что переехал он уже в «Ноев ковчег» на улице Карла Маркса, 7…

Мур тоже мечтал тогда, летом 1942-го, уехать в Москву, но Москва еще не принимала москвичей обратно. Толстой обещал Муру устроить вызов, когда тот окончит школу, и Муру пришлось еще одну зиму зимовать в Ташкенте. Он рисовал плакаты и карикатуры на огромном беленом заборе за университетом на улице Карла Маркса. Это были своего рода Окна ТАСС.