Скрещение судеб

«…По поводу болей позвоночных пришлось вызывать “скорую”, а она, снимая боли, вызвала этим болеутоляющим такой приступ бронхиальной астмы (к-ой я вообще не страдала), что пришлось мне лечь в больницу, откуда и шлю свой “тарусский привет”. Одно утешение, что во время оно эту больничку возводил кто-то из дедовской родни, да и лечили земские врачи – тоже родственники. Что бы мне тогда попасть к ним “по блату”! Теперь родня перевелась, и, м.б., поэтому и больница не кажется верхом совершенства, особенно du cóté[221] туалета, одного для “лиц обоего пола”, да и умывальник разъединственный на весь (второй, третьего нет!) этаж. Но врачи и весь персонал внимательны и старательны, а это главное…»

Может быть, врачи и были внимательны, но пошли на поводу у больной и, даже не сделав кардиограмму, стали лечить ее массажами от спондилеза, когда у нее был инфаркт!

17 июля она написала Ане Саакянц:

«…Все в больнице (тарусской) было очень страшно, такое изобилие смертей рядом, бок о бок, в такие мирные и солнечные дни, и такие сплошные страдания, и этот запах горького пота, крови, хлорки и аммиака – и много, много чего еще. Все эти сутки просидела на койке – ложиться не могла из-за удушья и потому почти не спала, есть не могла, глушимая медикаментами. Но все еще что-то виделось и думалось и почти бредилось.

Вышла я “на волю” не в лучшем виде, как легко догадаться, и в полной ненадежности. Устала от истеричности собственного дыхания и от болевых вспышек. Но, конечно, рада, что вернулась “домой” и могу дышать чем-то, действительно напоминающим воздух. Ну а что завтра будет? Или – через час, через минуту? Дышу рывком, т. е. практически задыхаюсь. Журнала со своими воспоминаниями не видела[222] (кажется, я одна!), несмотря на трехкратную просьбу прислать 10 экз. в Тарусу “Звезды”, не прислали ни одного. Выцарапывать чегой-то из них нет сил. Я совсем больна.

Относительно того, что “страницы” слишком компактны и читаются с трудом, я отлично знаю; произведенные в последний момент сокращения (“видимость” редакторской работы) не улучшили их, это я тоже знаю. Особенно нуждается в воздухе Пастернаковская тема – но, дал бы Бог еще дыхания, я надеялась к ней вернуться, не зная, что как раз дыханьица-то на волоске!..»

Мы зачитывались ее «Воспоминаниями»! И я, едучи, куда уже не помню, на каком-то полустанке, случайно в киоске купив журнал «Звезда», не могла оторваться, восхищаясь тем, как подвластно ей слово! Как умеет она изобразить увиденное и заставить увидеть других, заставить сопережить. Редкостный дар!

А она умирала… У нее опять случился нестерпимый приступ боли, опять Ада бегала за «скорой», опять увезли Алю в больницу.

Теперь наконец догадались сделать кардиограмму! Прочел ее приехавший в Тарусу московский кардиолог Левицкий и пришел в ужас – как при таком обширнейшем инфаркте она еще может жить!..

Палата была маленькая, душная. Соседка-старушка боялась открывать окно. Аля задыхалась, полулежала, откинувшись на подушки, и глядела вверх, под купол (раньше тут была церковка при больнице), где сквозь побелку просвечивали лики святых. А ей чудилось, что видит она там лица своих родных – мать, отца… Она говорила об этом Аде.

Зачем все ушло так далеко,
Зачем больше нет ничего…

Это из стихотворения маленькой Али, когда ей было семь лет! И еще она тогда писала о матери – «Не в гробе, а в гроте Уснете, Морская Богиня…». И о ее комнате в Борисоглебском: «Пахнет Родиной и Розой, Вечным дымом и стихами. Из тумана сероглазый гений Грустно в комнату глядит». Портрет отца висел на стене.

Что виделось Але в те последние дни, часы ее жизни? Она все повторяла, что она со своими…

Вы стоите как статуя старая,
Опершись на саблю.
И я, листик с кленового дерева,
Облетел к суровым ногам.

Это тоже в семь лет…

26 июля в девять утра Аля крикнула из своей палаты:

– Сестра… укол… скорей… будет поздно…

Когда сестра прибежала со шприцем, было поздно.

В Тарусе, куда когда-то из года в год приезжал на дачу профессор Иван Владимирович Цветаев, где бегала маленькая Марина, потом подросток Марина, где когда-то жарким июльским днем умерла от чахотки ее молодая мать-музыкантша, такая несчастливая в жизни бабушка Али, и где таким же жарким июльским днем не стало Али, – есть теперь могила у края холма.

Внизу за холмом овраг. Таруска течет и где-то там за мостом впадает в Оку. Дорога видна на Тарусу, поля, и справа, вдалеке, почти у горизонта, черным гребнем лес, а перед лесом на зеленом пригорке белоснежная Бёховская церковь. И такие российские дали! И такой российский простор! И такая Россия! Россия, столь небрежная к живым своим детям…

На серо-голубом надгробном камне высечено:

АРИАДНА СЕРГЕЕВНА ЭФРОН

И с другой стороны:

ДОЧЬ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ И СЕРГЕЯ ЭФРОНА,

ПОГИБШИХ В 1941 ГОДУ