Скрещение судеб

29-го решает ехать, 30-го не ехать… Да, она хотела в Чистополь. И она ездила в Чистополь. Она добилась этого Чистополя. Можно и Чистополь, но, побывав в Чистополе, понимает: Елабуга — Чистополь, Чистополь — Елабуга — все едино: тупик!.. Оказавшись с Лидией Корнеевной на улице Бутлерова, где ей предлагают снять комнату, она приходит в отчаяние — «ужасная улица». А улица как улица, как в Елабуге улица, где живет. Так и в Чистополе, где ей жить… И тут в Елабуге и там в Чистополе заработать ей нечем, и никто денег на жизнь не подаст. Она цепляется за место судомойки, как утопающий за соломинку, судомойкой в столовой, может быть, она и сумеет как-то прокормить Мура, но места судомойки нет… Ничего определенного нет в Чистополе. И все же она собирается в Чистополь. Мур хочет в Чистополь, ему представляется Чистополь лучше Елабуги, все же это второй город в Татарской республике после Казани, и потом там писательская колония… Хорошо, она согласна и в Чистополь, она переедет в Чистополь, но в сумке 150 рублей! Переезд, перевозка багажа, она потратится на дорогу, а дальше что? Ей в Чистополе все объяснили про Чистополь, оттуда все, с кем она встречалась, стремятся уехать и уедут, там могут жить, не бедствуя, только такие, как их прозвали, «помещики»: у них деньги, они сняли дома, запаслись дровами, скупают на базаре продукты, набивают погреба. Или те, у кого есть мужья, кто будет присылать деньги или, на худой конец, аттестат! А что у нее? Откуда?..

А тут вдруг 30-го, в тот день, когда она уже собиралась в Чистополь, ее уверяют — в Елабуге есть верная работа в овощном совхозе. Ее так легко уговорить, она уже совсем потеряла волю, она уже не знает как быть, за что ухватиться… Вспомним ее отъезд из Москвы, когда она металась от одного к другому — ехать, не ехать… Вспомним тот день перед отплытием в Елабугу, когда Муля и Нина у нее, когда она внемлет их доводам, выбрасывая вещи из чемодана, мешков, но Муля и Нина ушли, пришли две старухи и пароход увозит Марину Ивановну в Елабугу… Она там уже в Москве потеряла волю, не могла ни на что решиться, поддавалась влиянию любого, она не была уже самоуправляема… И внешне она уже изменилась там в Москве, когда я ее увидела в дни бомбежек, она осунулась, постарела, была, как я уже говорила, крайне растерянной и глаза блуждали и папироса в руке подрагивала…

Да, она идет в тот совхоз в Елабуге. Может, и верно, работа была, но какая могла быть работа в овощном совхозе — разнорабочей?! Выкапывать картошку, свеклу, таскать корзины, мешки грузить на подводы. А там пойдут осенние дожди, грязь по колено, пять километров туда, пять обратно, да там целый день в грязи на ветру, на холоде… Может и выдержала бы? Все выдержала бы ее семижильная гордость! Может запаслась бы картошкой, овощами, может это-то и советовали ей те две женщины, которые сбили ее с поездки в Чистополь? Может…

Говорят, кому суждено утонуть, тот не сгорит в огне! Какие-то две женщины там в Москве толкают ее в Елабугу, какие-то две женщины задерживают ее здесь в Елабуге… Неумолимый рок ведет свою расправу! Мур гениально скажет потом, что то был «не fatum из произведений Чайковского — величавый, тревожный, ищущий и взывающий, а Петрушка с дубиной, бессмысленный и злой, это мотив Прокофьева…».

29-го решает ехать, 30-го — не ехать, а 31-го…

Но почему именно 31-го? Почему ни днем раньше, ни днем позже? Значит, все же что-то должно было случиться в то утро или накануне, что-то непоправимое, тяжкое, что переполнило чашу, что послужило толчком? Что это было? И поныне, спустя 50 лет, все еще раздаются недоуменные вопросы.

А может, ничего и не произошло ни в то утро, ни за день, ни за два? Может, все, что могло произойти, произошло уже значительно раньше?

Самоубийство «не там, где его видят, и длится оно не спуск курка…» — говорила Марина Ивановна.

Может, в то утро 31 августа и было всего лишь то, что Мура не было дома. И она осталась одна в той неприютной елабужской избе, где всегда за перегородкой, за занавеской возилась хозяйка, или хозяин что-то делал, или вертелся под ногами их маленький внук. С того самого дня, как она бежала от бомбежек из Москвы с Покровского бульвара, на пароходе, в общежитии, в этой избе, в чистопольских чужих комнатах она всегда была не одна, все время на людях, посреди той людной пустоши, а тут вдруг одна, и случай такой мог подвернуться не скоро, и это — судьба… И был еще крюк, тот крюк или гвоздь, вбитый в сенях в потолочную балку, и, может, даже второпях ей не надо было его искать, может, она приметила его еще раньше… «Никто не видит — не знает, — что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк… Я год примеряю — смерть…» — это записала она в своей тетради осенью 1940-го — значит, с Болшево… Но еще до Болшево, еще тогда, в Париже, когда она стояла в церкви на панихиде по Волконскому и плакала, и к ней никто не подошел, и все проходили мимо… — она сказала Слониму:

— Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура.