Скрещение судеб

Россия, Советская Россия, родиной ему не стала! Край оказался не свой! И, естественно, он ищет спасения в прошлом, таком коротеньком, так быстро промелькнувшем прошлом! И устремляется воспоминаниями в Париж, где ему было хорошо, где он был с семьей, в семье… «Бывшее сильней сущего» — так писала Марина Ивановна, так было в ее жизни, так стало и с Муром в его уже шестнадцать лет, с того момента, как он остался один, а может, еще и раньше…

В тот Новогодний вечер у Буровых Мур, быть может, в последний и единственный раз, за все военные годы, — был счастлив! Сидели до утра, ждали, когда кончится комендантский час, когда можно будет расходиться.

Бывал Мур у Буровых и после Нового года. А 26 февраля его мобилизовали в армию. И уже из Алабино, из-под Москвы, куда он был направлен, к Буровым пришли три письма, в которых Мур умолял вызволить его. По словам Ирины Валентиновны, это были даже и не письма, а короткие записки. Но, увы, мне их не показали. Вначале Ирина Валентиновна собиралась дать их мне прочитать, но потом решила посоветоваться с сыном, а после совета с сыном стала говорить, что нельзя эти записки никому показывать, так как Мур там пишет ужасные вещи! И она, вообще-то, не должна была мне говорить об этих записках. Она в своей жизни уже натерпелась, ее отец — он строил Шатурскую ГЭС — был посажен еще в 1928 году… Но она искренне хотела мне помочь и, хотя это было лишено логики, обещала перечитать записки Мура и точно мне их пересказать.

— Дорогие Буровы, — пересказывала Ирина Валентиновна, — помогите мне выбраться отсюда. Здесь кругом воры, убийцы. Это все уголовники, только что выпущенные из тюрем и лагерей. Разговоры они ведут только о пайках и о том, кто сколько отсидел. Стоит беспросветный мат. Воруют все. Спекулируют, меняют, отнимают. Ко мне относятся плохо, издеваются над тем, что я интеллигент. Основная работа тяжелая, физическая: разгрузка дров, чистка снега. У меня опять началось рожистое воспаление на ноге…

Просил привезти ему денег, хлеба, еды.

Собственно говоря, это не прибавило ничего нового к тому, что мне было уже известно из отрывка записки, которая была адресована в то же самое время Елизавете Яковлевне. В этой записке Мур писал: «Нужны нитки, иголки, те две деревянные ложки, которые я забыл, или хотя бы одна. Преимущественно деньги, их почти невозможно украсть, а продукты приходится таскать на себе (иначе — украдут); когда ползаешь по снегу, то это очень неудобно. Но я «мужественно» все таскаю на себе; нужно все. Конечно, Буровы и Алеша[133] помогут в отношении какого-то изменения моей судьбы, потому что все-таки, как я ни креплюсь, сейчас — кошмар… Вы, может, неприятно удивлены, что я так настаиваю на помощи мне и более частых посещениях, но Вам расскажут, и письмо тоже даст понять».

Записка эта, нацарапанная красным карандашом, хранилась на Мерзляковском, и Зинаида Митрофановна Ширкович дала мне ее переписать, как и прочие другие письма и документы.

Наверное, эти записки и то письмо Елизавете Яковлевне, которое не попало мне в руки, а может, Мур и еще кому писал, — все это и дало повод к тому, что по Москве распространились слухи — Мур попал в штрафной батальон! Попал туда как сын репрессированного отца. Слухи эти ходят и по сей день. А любители сгущать краски добавляют еще, что и на фронт-то его забрали из института все по той же причине, ибо раз он был студентом, то мобилизации не подлежал.

Подлежал. Литературный институт брони не имел, и никто из студентов не освобождался от мобилизации, и все, когда приходил их срок, уходили на фронт, и многие не вернулись… Моему приятелю, который чуть старше Мура, оставалось до окончания 1-го курса два месяца, и институт просил военкомат дать ему возможность сдать экзамены, но никакой отсрочки ему не дали, он вернулся в институт уже с фронта, раненым. Знаю студента того же Литинститута, который, чтобы не попасть на фронт, заблаговременно перешел в МАИ (Московский авиационный институт) — там бронь была.

Теперь о «штрафном батальоне». Из разговоров с теми, кто был мобилизован почти в одно время с Муром, мне удалось выяснить, что и в других формировавшихся частях находились уголовники. По-видимому, тогда была досрочно выпущена большая партия уголовников. Нужно было пополнение на фронте. Муру не повезло: в Алабино их оказалось больше, чем в других частях. Отсюда и воровство, и блатные разговоры. А тяжелая физическая работа объяснялась необходимостью — в ту пору предприятия в Москве и детские учреждения сидели без топлива и из Алабино красноармейцев посылали в Рязанскую область валить лес для Москвы. И еще о мате. Один из тех, кто как раз в то время был старшиной, колхозный парень, не окончивший и семи классов, никогда не слыхавший ни о Малларме, ни о Бергсоне, ни о Тэне, но хорошо знавший военную выучку и прошедший всю войну до Берлина, говорил мне: