Скрещение судеб

Но вряд ли в этом нынешнем Союзе писателей Марина Ивановна узнает дом Сологуба. Внешне он вроде бы и не изменился, а внутри комнаты уже начали делить перегородками, за которыми разместятся завы и замы, и только приемная Фадеева так и останется неприкосновенной и будет свидетельствовать о том, что здесь и впрямь когда-то могли бы жить Ростовы. Фадеева Марина Ивановна не застает и оставляет, по-видимому, письмо секретарю. Был ли он занят, отсутствовал или не захотел ее принять — во всяком случае о личном их свидании ничто не говорит. Марина Ивановна появляется в Литфонде. Ее видят в Гослитиздате. Москва шумит, литературная Москва, конечно: — Вы видели Цветаеву? — Приехала Цветаева! — Вернулась из эмиграции Цветаева! — Цветаева в Москве!

Но Борис Леонидович говорил: приезд Куприна был решен по инициативе правительства, верхов, а Цветаеву пустили по докладной секретаря! Так оно, видно, и было. Куприна встречали цветами и почетом. На московском перроне его приветствовали писатели, щелкали камерами фоторепортеры, В центральных газетах было объявлено о его приезде, помещены снимки его с супругой. В гостинице их ожидали номера. Велись хлопоты о предоставлении им квартиры. А пока шло лето — он приехал в мае, — для него специально оборудовали дачу.

Директору голицынского Дома писателей Серафиме Ивановне Фонской было дано распоряжение: немедля обеспечить. И она немедля обеспечила.

«В полдень — 10 мая 1937 года — мне позвонили из Союза писателей и сообщили, что на днях в Голицыно должен приехать вернувшийся из эмиграции Александр Иванович Куприн со своей женой Елизаветой Морицевной, — вспоминает впоследствии Серафима Ивановна. — Нужно для Куприна снять дачу, хорошую и удобную, желательно поблизости от Дома. Нужно, сказали мне, создать такую обстановку, чтобы писатель почувствовал: он вернулся в родной дом. Весь день ходила я по поселку. Искала дачу — тихую, спокойную. На проспекте Луначарского, у старого железнодорожника Звягинцева, была славная дачка из трех комнат с большой террасой. Перед террасой — кусты мелких роз, в саду отцветали яблони и вишни… Эту дачу мы и арендовали. Теперь предстояло как-то убрать ее. Постелили на стол вышитую крестом скатерть, на окна повесили такие же шторы, расставили белую плетеную мебель местного производства. А главным украшением, думалось мне, будет самовар, чайник и грелка к нему в виде петушка с гребешком. Незатейливая эта грелка придавала террасе обжитой, домашний вид.

Теперь следовало подумать о человеке, который мог бы заботиться о Куприных, найти женщину душевную и приятную. В доме нашем работала в этом время уборщицей Анастасия Федоровна Богданова, в прошлом ткачиха «Трехгорки». Она хорошо пела… За неделю мы оборудовали дачу и все приготовили. Я сообщила об этом в Союз писателей и в Наркомат просвещения, Потемкину, который все беспокоился, названивал нам и повторял, чтобы мы постарались получше устроить Куприна».

Он был доставлен на машине в Голицыно в Дом писателей, его ждали к обеду, где специально для него было продумано меню. Потом проводили на дачу. Потом приезжали из Москвы справляться, не нужно ли чего.

Что же, все это естественно — на Родину вернулся русский писатель. Да, но это свершилось по воле верхов и было дано указание, и сам Нарком просвещения требовал доложить обстановку, и Союз писателей был обеспокоен.

Ну, а если «по докладной секретаря»?… Письмо Марины Ивановны к Фадееву разыскать не удалось, если оно не попало в частные руки и не скрыто до поры до времени, то скорее всего было сожжено тем самым горбуном, который в октябре 1941 года накануне эвакуации Союза из Москвы жег бумаги. Я видела, как в эти дни над крышей соллогубовского особняка летали хлопья сажи, а зачастую целые обугленные страницы вылетали с искрами из трубы и медленно планировали над сквериком. Немцы уже подошли совсем близко к городу, и во всех учреждениях, не успевших эвакуироваться, по всей Москве жгли архивы, документы. Горбун заведовал отделом кадров в Союзе, и все его боялись. И завидя его, мрачно говорили: «Этот человек все про всех знает!» Горбун был на вид безобидный, на тоненьких ножках — горбун как горбун, но все знали — он засекреченный горбун, на такую должность да еще в творческий союз не назначают просто горбунов. Говорили, к этому горбуну приезжали прямо с Лубянки и, запершись с ним в его кабинетике за несгораемой дверью и вынув из несгораемого шкапа личное дело очередного члена Союза, листали страницы. Говорили, и сам горбун целые дни изучал по анкетам кто есть кто, и когда он появлялся в дубовом зале бывшей массонской ложи, где в свободное от заседаний время стояли ресторанные столики, то даже пьяные возгласы смолкали. Но впрочем, горбун окончил свою карьеру там же на Лубянке во внутренней тюрьме или в какой из других московских тюрем…

Итак, письмо Марины Ивановны к Фадееву не найдено. Имеется ответ Фадеева.

«Тов. Цветаева!