Скрещение судеб

Борис, сделаем чудо.

Когда я думаю о своем смертном часе, я всегда думаю: кого? Чью руку! И — только твою! Я не хочу ни священников ни поэтов, я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел. Я хочу такой силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего слова, Борис, на ту жизнь.

Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это — доля. Ты же — воля моя, та, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива! Счастье?

Pour la galerie und für den Pöbel![47]).

Ты — мой вершинный брат, все остальное в моей жизни — аршинное…»

И опять заустно и заглазно!..

Но когда весной 1926 года, той весною когда, сунув в карман «кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги» Борис Леонидович мечется по Москве и читает всем «Поэму Конца» и рвется к Марине Ивановне и хочет все бросить и ехать к ней и пишет ей об этом, она отводит. Она боится этой встречи…

«Пастернак, ведь ноги миллиарды верст пройдут пока мы встретимся…» И ноги миллиарды верст проходят, а встреча в общем-то так и не состоится!.. Ни в Веймаре, где он ей назначает эту встречу, ни в Лондоне, где она ему назначает через год после рождения сына, ни тогда в Париже в 1935 году, когда они свиделись, когда он приезжал на конгресс. Там в Париже была — и какая невстреча…»

Борис Леонидович влюблен в свою новую жену Зинаиду Николаевну Нейгауз. И хотя по Москве передают как анекдот его слова, сказанные со свойственной ему растерянностью и удивлением перед свершившимся: «Вы понимаете, ведь я-то был влюблен в Нейгауза, а почему-то женился на его жене!..» — но он действительно любит Зинаиду Николаевну и не хочет ехать в Париж и тоскует в Париже без нее, и Марина Ивановна отстраняется.

Еще весной 1931 года, услышав, что Борис Леонидович разошелся с первой женой — Женей Лурье и женился на другой, Марина Ивановна пишет Тесковой: «Мне не к кому в Россию. Жена, сын — чту, но новая любовь — отстраняюсь. Поймите меня правильно, дорогая Анна Антоновна: не ревность. Но — раз без меня обошлись. У меня к Б. было такое чувство, что: буду умирать — его позову. Потому что чувствовала его, несмотря на семью, совершенно одиноким: моим. Теперь мое место замещено: только женщина ведь может предпочесть брата — любви! Для мужчины, в те часы, когда любит — любовь — все. П. любит ту совершенно так же как в 1926 г. — заочно — меня».

«Не суждено, чтобы сильный с сильным соединились бы в мире сём… Не суждено чтобы равный — с равным… Так разминовываемся — мы».

Стихи наколдовывают… А в 1926 году был еще роман и с Рильке, и с Пастернаком, и Марина Ивановна тогда проявила столько, чисто женского лукавства и коварства. Потом, когда все трое будут уже мертвы, их переписка будет явлена миру… А тогда, в том году, она скажет Рильке, объясняя ему себя:

«Я — многие, понимаешь? Быть может, неисчислимо многие! (Ненасытное множество!) И один ничего не должен знать о другом, это мешает. Когда я с сыном, тот (та?), нет — то, что пишет тебе и любит тебя, не должно быть рядом. Когда я с тобой — и т. д. Обособленность и замкнутость…»

Но еще задолго до женитьбы Бориса Леонидовича, еще до того, как она об этом узнает, она жалуется в начале 1926 года все той же Тесковой: «Я никого не люблю — давно, Пастернака люблю, но он далеко, все письма, никаких примет этого света, должно быть, и не на этом! Рильке у меня из рук вырвали[48], я должна была ехать к нему весною. О своих не говорю, другая любовь с болью и заботой, часто заглушенная и искаженная бытом. Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем здесь…»

И она увлекается молодым поэтом, почти мальчиком, ему восемнадцать лет — Николаем Гронским. Они встречаются в Париже, затем она его ждет в Пантайяк, где проводит лето с Муром. У Гронского произошел разрыв с невестой, он несчастен, разочарован, и Марина Ивановна врывается в эту душевную трещину со всей своей безмерностью — «до чужой души мне всегда есть дело…» Потом, спустя уже несколько лет, в 1934 году, после его гибели под поездом метро она снова воскресит миф о нем и о своем романе с ним. «Он любил меня первую, и я его — последним. Это длилось год. Потом началось — неизбежное при моей несвободе — расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: наглухо…»

«— Но это не все. Юноша оказался большим поэтом».

Ну а в действительности — он любил ее не первую и любил ли… И она его не последнего и любила ли… А что касается «большого поэта», то хотя она и ссорится со Слонимом, который с ней не согласен, но в письме к Тесковой, сообщая о трех томах Гронского, которые собирается издать его отец, говорит: «А лучший том — когда-нибудь — будет наша переписка, — письма того лета… Самые невинные и, м. б., самые огненные из всех «Lettres d’amour»[49].

И опять же это остается нам в наследство…