Скрещение судеб

Двух — жарче меха! рук — жарче пуха!
Круг — вкруг головы.
Но и под мехом — неги, под пухом
Гаги — дрогнете вы!

Даже богиней тысячерукой

— В гнезд, в звезд черноте —
Как ни кружи вас, как ни баюкай
— Ах! — бодрствуете…

Вас и на ложе неверья гложет

Червь (бедные мы!).
Не народился еще, кто вложит
Перст — в рану Фомы.

7 января 1940 г.

Но полет Марины Ивановны на сей раз был совсем недолог и не высок, и, вопреки своей привычке, она все время оглядывается и оговаривается — «…есть один — милый, да, и даже любимый бы — если бы… (сплошное сослагательное!) я была уверена, что это ему нужно, или от этого ему, по крайней мере — нежно…» — пишет она Веприцкой. — «Я всю жизнь любила таких, как Т. и всю жизнь была ими обижена — не привыкать-стать…» А обижена она тем, что Тагер сказал ей: «Будет лучше, если вы будете меньше обращать на меня внимания!» И она тут же пишет ему из Голицыно в Голицыно послание на нескольких страницах — целый трактат о том, что такое внимание и кому это внимание больше нужно — тому ли, кто обращает внимание, или тому, на кого обращено это внимание. И начинает она это письмо с фразы Тагера: «Будет лучше, если Вы будете меньше обращать на меня внимания…»[52]

Но не обращать внимания она не может, она не умеет не вовлекаться, она уже вовлеклась! А тут еще уехала в Москву Людмила Веприцкая, окончился срок ее пребывания в Доме творчества, а Марина Ивановна успела за это время к ней привязаться. Веприцкая славилась своим неуживчивым характером. Маленькая, решительная с горящими черными глазами, с вечно дымящей папиросой во рту, которые зажигала одну от другой, когда она входила в редакцию и низким голосом приветствовала присутствующих — все замирали в ожидании неприятностей, все знали, что так просто ее визит не пройдет! В Литфонде, обслуживающий персонал в Домах творчества ее боялись. Окружающие сторонились. Она, видно, была очень одинока и, может, страдала от своего характера, от неумения ладить с людьми. Марина Ивановна сразу сошлась с ней: «Я Вам сразу поверила, а поверила потому — что узнала — свое. Мне с Вами сразу было свободно и надежно…» «Вы мне напомнили одного моего большого женского друга, одно из самых увлекательных и живописных и природных женских существ, которое я когда-либо встретила. Это — жена Леонида Андреева, Анна Ильинична Андреева, с которой я (с ней никто не дружил) подружилась…» «От нее шел Ваш жар, и у нее были Ваши глаза — и Ваша масть, и встретившись с Вами, я не только себя, я и ее узнала. И она тоже со всеми ссорилась! — сразу и ничего не умела хранить…»

Продолжалась ли их дружба потом в Москве? Или, как и большинство дружб Марины Ивановны, растворится в пространстве, во времени?! Я в те годы фамилии Веприцкой не слышала. А когда писала книгу, ни у кого ничего не могла узнать об отношениях ее с Мариной Ивановной. Обращаться к ней самой не хотелось, судьба столкнула нас в годы войны, и от знакомства этого остался очень неприятный осадок. С Алей Веприцкая встретилась и дала ей перепечатать четыре письма Марины Ивановны из Голицына, но дружеских отношений как-то не возникло. Я знала, что Веприцкая потребовала от Али клятву, что та возьмет на себя опеку над ее взрослым и очень тяжело больным сыном в случае, если она, Веприцкая, умрет. Аля этой клятвы не могла дать, ей и самой было трудно с ее старыми тетками… Кажется, они потом совсем перестали встречаться.[53]

…Итак Людмила Веприцкая уехала из Голицына, и Марина Ивановна была опечалена, и ее даже охватывает чувство сиротства, и она еще больше тянется к Тагеру. Но затем приходит время и его отъезда… И Марина Ивановна вручает ему письмо:

«Нынче, 22-го января 1940 г., день отъезда

Мой родной! Непременно приезжайте — хотя Вашей комнаты у нас не будет — но мои стены (не стены!) будут — и я Вас не по ниточке, а — за́ руку! поведу по лабиринту книжки: моей души за 1922 г. — 1925 г., моей души — тогда и всегда.

Приезжайте с утра, а может быть и удача пустой комнаты. — и ночёвки — будет, тогда всё договорим. Мне важно и нужно, чтобы Вы твердо знали некоторые вещи — и даже факты — касающиеся непосредственно Вас.

С Вами нужно было сразу по-другому — по страшно-дружному и нежному — теперь я это знаю — взять всё на себя! — (я предоставляла — Вам).

Одного не увозите с собой: привкуса прихоти, ее не было. Был живой родник.