Скрещение судеб

Не помню, появилась ли Марина Ивановна одна на Конюшках с тем самым своим заветным чемоданом с рукописями, или ее сопровождал Мур, или привел Тарасенков; помню только этот небольшой дорожный чемодан, плоский, темный, кажется, черный. Она поставила его на спинку круглого кожаного кресла и, отщелкнув замки, подняла крышку.

— Здесь самое для меня дорогое — письма, фотографии близких, мои тетради…

Помню, я обрядила этот чемодан в какую-то старую пеструю наволочку, чтобы он не так пылился, и мы засунули его под мою кровать, решив, что это самое сухое и самое глухое место, где его никто не тронет. В комнате у одной стены стояла деревянная кровать со шкапчиком, сделанная по эскизам отца, а впритык к ней, под углом, тахта, покрытая тяжелым, сложенным вдвое ярким паласом, который дала нам Лиля Брик, видя, что тахта прохудилась. Палас этот висел когда-то на даче у Бриков в комнате Маяковского.

Вот в этот-то угол под кроватью, за тахту мы и засунули чемодан. Потом, когда Марина Ивановна приходила, мы не раз его вытаскивали, и она что-то брала оттуда, что-то клала туда, иногда листала тетради, делала выписки. В чемодане лежали толстые, типа общих, ученические тетради и небольшого формата записные книжки на пружинках, пачки писем, туго перевязанные шнурком (в моих записках есть упоминание, что там были письма к Рильке, о которых говорила Марина Ивановна), фотографии. Мне даже казалось, что одну, лежащую сверху, я запомнила и узнала потом на стене у Али в ее комнате — то была фотография Сергея Яковлевича, должно быть, одна из последних, где у него лицо трагически обреченного — человека, все понимающего, все сознающего и покорно ждущего последнего удара судьбы… Но, может быть, мне это и причудилось.

В чемодане все было очень аккуратно разложено, и он был туго набит, и только фотографии лежали врассыпную. Тарасенков, с его бережливостью собирателя и коллекционера, не мог этого вынести и дал Марине Ивановне большие конверты, куда она сунула эти фотографии. Но показывать их — не помню, чтобы показывала, во всяком случае, не при мне, а когда ей надобился чемодан, мы с Тарасенковым старались смыться в проходную комнату к старикам, куда вела до половины застекленная дверь, и было видно, как Марина Ивановна садилась за маленький письменный столик, доставшийся мне от старой учительницы, дочери коменданта Кремля последнего царя, Николая II, — такой дамский с полочками, шкапчиком и такой тесный. Мне всегда казалось, что Марина Ивановна досадует, что ей нет места удобно разложить тетради.

А порой Тарасенков подсовывал ей и свои тетради — рукописные, машинописные с ее стихами, прося проглядеть все ли в них точно. И тогда она снова садилась за этот столик. Ну, с теми тетрадями, в которые он переписывал стихи из газет и журналов, чудом иной раз попадавших ему в руки — работы Марине Ивановне было мало, там все было точно, и она быстро их пролистывала. Но вот была одна тетрадь, в которую он вписывал стихи и поэмы со слуха или с чужих переписок — тут ей пришлось потрудиться.

В тетради этой было восемьдесят страниц, исписанных мелким, убористым почерком. Там была и «Поэма Горы», и «Поэма Конца», и «Поэма Воздуха», и стихи на смерть Маяковского и много, много других.

Я видела сквозь застекленную дверь как Марина Ивановна, подперев голову руками, внимательно читала, время от времени поворачиваясь к Тарасенкову, который нависал над ней, опираясь о ее стул, и что-то выговаривала ему, явно нелицеприятное. А на полях оставляла сердитые надписи, вроде таких вот: «в «Поэме Горы», в тетради было написано — «Та гора была как гном!»

И Марина Ивановна — на полях:

«NB! Как и какая гора может быть как гном?! МЦ!»

И исправляет: «Та гора была, как гром!»

Или в «Поэме Воздуха»:

В ломо́ту
Жатв — зачем рожаем?

Исправляет «рожаем» на «рождаем» и на полях: «NB! Я бы никогда не написала «рожаем!»

Пастернак говорил, что Марина Ивановна очень серьезно относится к написанному ею «как к факту, как к документу» и она, видно, не могла допустить, чтобы в собрании поэзии хранилась тетрадь с ее стихами, неверно переписанными. Но она не только исправляла ошибки, она хотела еще быть абсолютно точно понятой и часто поясняла смысл. Так, в «Поэме Воздуха» рядом со строками:

Еврея с цитрою
Взрыд: ужель оглох?

На полях пишет — «NB! Смысл!: Ужель оглох? (Подразумевается; Бог ибо о чем же думает еврей с цитрою?)

И далее:

Мать! Недаром чаяла:
Цел воздухобор!

На полях: «NB! Здесь речь о Линдберге, в те дни перелетевшего океан и о его матери, учившей его отказываться от всех земных почестей и выгод. Если вспомню ее имя — впишу».

Не вписала. Может, не вспомнила, а может, и вспомнила, но не до этого было…

И еще там же, в той же поэме, где строки —

Как сквозь просып
Первый (нам-то — засып!)

«NB! Смысл: Мы, поэты, просыпаясь — засыпаем! NB! в этой поэме все осмысленно».

И еще и еще, не пропуская ни запятой, ни ударения.