Скрещение судеб

Странно, но там, в кабинете столь влиятельного и прославленного в те годы писателя, автора романа «На Востоке», в котором он поет осанну Сталину, — она не доказывает своего права на жилплощадь в Москве, на какие-то жалкие метры, чтобы было где поставить стол и две койки, чтобы была крыша над головой!

Что ей мешает? «Гордость и робость — родные сестры…» Это?! Или ее пленяет, завораживает галантное обращение Павленко?

Но спустя день или два она будет доказывать это свое бесправное право на Москву Меркурьевой, старой, беспомощной, которая уже и вовсе ничем помочь не может! Когда-то она писала стихи, теперь подрабатывает переводами и проводит лето «на травке» в селе Черкизово.

Приведу сначала письмо самой Меркурьевой, на которое отвечает Марина Ивановна:

Ст. Пески — Коломенские

Ленинск. жел. дор.

село Черкизово,

погост Старки

д. Корнеевой.

24. VIII.40

Марина Ивановна, дорогая, посылаю, с надежным человеком Вашу — невольно задержанную — книгу.

Какой я Вас в ней увидела. Вы доталкиваетесь, добираетесь, с усилиями, сквозь толщу препятствий, загородок — к чему-то очень своему, близкому, глубокому, далекому. Вы не верите, что не пускают — и стучитесь, доверчиво и безнадежно в то же время. Трудно писать о таком, говорить легче, хотя нелегко тоже. Вы — одна из труднейших, потому что пытаетесь тронуть что-то не только за поверхностью, но и до, что-то первичное, до сознания. Жаль, не приехали Вы сюда, здесь можно лежать — на припеке, а то в тени — и урывками сказать настоящее слово. А теперь уже поздно, да?

Как у Вас с квартирой? Вещи пришли — хорошо, но не вовремя — куда их уставлять? Все-таки Вы где-то помещаетесь, не теряйтесь же, сообщите мне адрес. Пока направляю к Вам с этим по старому адресу соб. приятельницу — Нину Павловну Збруеву, хорошую женщину, мож. быть, она Вам сможет в чем-нибудь помочь. В ее добром желании можно не сомневаться.

Мы здесь живем на травке, я почти не двигаюсь, Инна Григорьевна мало, она все прибаливает. Но здесь, на чистом воздухе и в тишине, болезни легче выносятся, дурные настроения тоже; они как-то растворяются в окружении мирной природы и домашних зверей. Останемся здесь — я до конца сентября, если позволит осень, Кочетковы — дольше, до холодов, иногда до снега. По приезде увидимся — надеюсь, немедленно. Инна Григ. шлет Вам и Муру, неотделимому от Вас, привет. Александр Серг. еще в Кисловодске, ждем его в начале сентября. Я рада, что Вы их узнали — рада за них.

До свидания, Марина — чудесное имя.

Ваша Вера Мерк.»

«Москва, 31-го августа 1940 г.

Дорогая Вера Александровна,

Книжка и письмо дошли, но меня к сожалению не было дома, так что я Вашей приятельницы не видела. Жаль. Для меня нет чужих: я с каждым — с конца, как во сне, где нет времени на предварительность.

Моя жизнь очень плохая. Моя нежизнь. Вчера ушла с ул. Герцена, где нам было очень хорошо, во временно-пустующую крохотную комнатку в Мерзляковском пер. Весь груз (колоссальный, все еще непомерный, несмотря на полный месяц распродаж и раздач) оставили на ул. Герцена — до 15-го сентября, в пустой комнате одного из профессоров. — А дальше???

Обратилась к заместителю Фадеева Павленко — очаровательный человек, вполне сочувствует, но дать ничего не может, у писателей в Москве нет ни метра, и я ему верю. Предлагал загород, я привела основной довод: собачьей тоски, и он понял и не настаивал. (За городом можно жить большой дружной семьей, где один другого выручает, сменяет и т. д. — а так — Мур в школе, а я с утра до утра — одна со своими мыслями (трезвыми, без иллюзий) — и чувствами (безумными, якобы — безумными — вещами), — переводами, — хватит с меня одной такой зимы.

Обратилась в Литфонд, обещали помочь мне приискать комнату, но предупредили, что «писательнице с сыном» каждый сдающий предпочтет одинокого мужчину без готовки, стирки и т. д. — Где мне тягаться с одиноким мужчиной!

Словом, Москва меня не вмещает.

Мне некого винить. И себя не виню, п.ч. это была моя судьба. Только — чем кончится?

Я свое написала. Могла бы, конечно, еще, но свободно могу не. Кстати, уже больше месяца не перевожу ничего, просто не притрагиваюсь к тетради: таможня, багаж, продажи, подарки (кому — что), беганье по объявлениям (дала четыре — и ничего не вышло) — сейчас — переезд… И — доколе?

Хорошо, не я одна… Да, но мой отец поставил Музей Изящных Искусств — один на всю страну — он основатель и собиратель, его труд — 14-ти лет — о себе говорить не буду, нет, все-таки скажу — словом Шенье, его последним словом: — Et pourtant il у avait guel-que chose lá…[59] (указал на лоб) — я не могу, не кривя душой отождествлять себя с любым колхозником — или одесситом — на к-го тоже не нашлось места в Москве.

Я не могу вытравить из себя чувства — права. (Не говоря уже о том, что в бывш. Румянцевском музее три наши библиотеки: деда: Александра Даниловича Мейна, матери: Марии Александровны Цветаевой, и отца: Ивана Владимировича Цветаева. Мы Москву — задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы предо мной гордиться?