Скрябин

Всего легче принять эти строки за странную, «маниакальную» исповедь. Но взвинченный тон и «нелепые» упреки не были «плодом больного воображения». Ясно понять, что происходит, Скрябин не мог, но чутье подсказывало: их пути с издательством Беляева расходятся; после смерти старшего друга, Митрофана Петровича, для издательства он все более и более становится «чужаком».

В письме к тете он не мог скрыть возмущения: «Они не смеют сказать, что сочинять я стал хуже, Глазунов писал мне восторженные письма о моих последних сочинениях».

Глазунов на самом деле с восторгом писал о 4-й сонате и Третьей симфонии. Но Скрябин следующих сочинений нравился ему менее. И все более был непонятен.

А Лядов, добрый ленивый Лядов! Ранее он каждую вещь Скрябина встречал восторженно. Вторая симфония уже была для него «испытанием». Теперь же каждый новый шаг Скрябина Анатолий Константинович понимает с трудом, хотя по прошествии времени может изменить свое мнение^[94].

Фортепианные опусы, шедшие за «Божественной поэмой», все более приближались к «Поэме экстаза», вещи переломной и понятной далеко не всем современникам. В них все более и более проявлялась скрябинская «странность».

Но кроме возможного «неприятия» музыки Скрябина в действия совета вмешивается и внемузыкальная сила. Очевидец, Александр Оссовский, показал всю ситуацию с «изнанки». Конечно, ни у Римского-Корсакова, ни у Глазунова, ни у Лядова не было и не могло быть зависти. Но была зависимость.

Первая же неприятность, с которой Скрябин столкнулся после смерти Митрофана Петровича — лишение его авансов в счет будущих произведений, — имела свою подоплеку. «В январе 1904 года, — вспоминает Оссовский, — Римский-Корсаков, Глазунов и Лядов приняли в качестве душеприказчиков М. П. Беляева в свое ведение все его музыкальные дела впредь до утверждения Министерством внутренних дел устава «Попечительного совета для поощрения русских композиторов и музыкантов» и персонального состава его членов. Все трое, крайне неопытные в административных и финансовых делах, они оказались полностью во власти Федора Ивановича Груса, ответственного служащего лесопромышленной конторы Беляева, ведавшего финансовой частью его музыкальных предприятий. Стращая ответственностью по закону, Грус настоял на немедленном прекращении выплаты Скрябину ежемесячной двухсотрублевой пенсии, назначенной ему, как уже известно из предыдущего повествования, самим Беляевым»^[95].

Но за действиями «сурового» Груса стояло вовсе не стремление к «порядку». Вместе с ним на место бескорыстного служения искусству покойного Митрофана Петровича пришли побочные соображения, в основании которых был личный интерес: «…якобы оберегая Римского-Корсакова, Глазунова и Лядова от мнимых незаконных действий, сам Ф. И. Грус вскоре совершил весьма крупную растрату денег Попечительного совета, и только человечность членов совета спасла растратчика от уголовного суда. Не давая делу движения в официальном порядке, они, под риском собственной серьезной ответственности, предоставили Грусу возможность покрыть растрату несколькими периодическими взносами и ограничились только устранением его от должности».

В годы, когда Скрябин испытывал крайнюю нужду, Федор Иванович Грус «царствовал». В сущности, он и был негласным руководителем совета. Скрябин видел странные поступки Римского-Корсакова, Глазунова, Лядова, но реально имел дело совсем с другой фигурой.

Все заметнее звучит в беляевском издательстве и еще одно имя — Николай Васильевич Арцыбушев, заместитель председателя совета. Ему старый и уставший Римский-Корсаков доверил вести дела. Снижение гонорара Скрябину за «такие мелочи» — пьесы опуса 45 («Листок из альбома», «Причудливая поэма», «Прелюдия») — его идея: «Скрябин плюнет, а мы ему плати сто-двести рублей». Когда-то Беляев сам назначил Скрябину гонорар, равный гонорарам Римского-Корсакова, Глазунова и Лядова. Теперь же Скрябина, в сущности, вывели из круга авторов, которым платили «по достоинству». С кем сравняли? Фамилии, названные Оссовским, объединяет лишь одно: их полная неизвестность. И спустя многие годы, вспоминая об этом эпизоде, свидетель тех неприятно печальных событий не может разрешить своего недоумения:

«Если подведение Скрябина под категорию Антиповых, Погожевых, Алфераки и прочих таких же имен, обременяющих каталог Беляева, еще можно до какой-то степени простить маленькому музыканту, но большому дельцу Арцыбушеву, то непостижимо и необъяснимо, как могли стать на его позицию, хотя бы на мгновение, Римский-Корсаков, Глазунов и Лядов, в особенности близкий Скрябину Лядов, который сам в изобилии издавал миниатюрные фортепьянные пьесы».

Возможно, здесь-то и сказалось нараставшее непонимание членами совета творчества композитора. С каждым новым сочинением Скрябин слишком далеко уходил вперед. Для них же три пьесы — «Этюд», «Прелюдия», «Мечты» (ор. 49) — сочинения не совсем понятные.