Скрипка некроманта

На Большой Песчаной все двери были уже заперты, Маликульмульк еле достучался. Он надел свой теплый редингот, накинул епанчу — вроде бы даже ночью не должен был замерзнуть. Наконец-то ударил настоящий морозец — через несколько дней, как утверждает Гриндель, Двину будет не узнать, белый лед расчертят тропы и санные колеи.

Пока Маликульмульк переодевался, Давид Иероним вступил в переговоры с орманом, пожилым латышом. Это было разумно — орман вспомнил картежную фабрику и даже ее владельца. Когда Маликульмульк вышел на улицу, уже шла речь о старейших рабочих Шпигеля, которые могли знать его прошлое.

По-латышски Маликульмульк еще не знал ни слова. Он слушал бойкую речь Гринделя и ответы ормана словно бы в полудреме, но при этом поглядывал на Паррота.

Паррот так и не сказал ни слова насчет его домыслов. Маликульмульк объяснил, что произошло во время приема в Рижском замке, Паррот согласился… но поверил ли?.. Или он сейчас молча проверяет, сопоставляет, ищет несовпадения? Черт его, физика проклятого, разберет!

Окраины предместья имели совершенно деревенский вид — одноэтажные деревянные дома, хлева и сараи, огороды. Все это было заснежено, тонуло в сугробах, и лишь несколько маленьких окошек слабо светилось да лаяли из-за невысоких заборов, провожая сани, сторожевые псы.

— Здесь, — сказал Давид Иероним, когда орман натянул вожжи. — Справа — видите три окна в ряд? — дом Шпигеля. За ним — фабрика, ее не видно. А вон в том доме живет человек, который все десять лет работал на него. Его зовут Иоганн. Ты, Георг Фридрих, побудь с герром Крыловым в санях, а я с орманом схожу в гости.

— Не забудь назвать ему фамилию — фон Менгден, — напомнил Паррот, принимая от ормана вожжи. И Гриндель ушел вслед за орманом к калитке, они постучали, были облаяны, раздался крик — кричал незримый, хриплый и очень недовольный мужчина. Орман принялся его звать.

— Вы ведь видели этого фон Менгдена? — спросил Паррот. — Что он из себя представляет?

— Он менее всего похож на вора и грабителя. На меломана и музыканта он тоже не похож, хотя играет на виолончели, — ответил Маликульмульк. — Он носит ужасный рыжий парик, полагая, что так его примут за молодого щеголя. И у него такое телосложение…

По-русски следовало сказать «бабье», но есть слова непереводимые, с этим Маликульмульк уже не раз сталкивался.

— Но он богат?

— В кругу барона фон дер Лауниц его считают богатым. Он очень хотел завладеть скрипкой маркиза ди Негри.

— Глядите…

Дом Шпигеля был в сотне шагов от орманских саней. Ворота располагались еще дальше. Фонарей в этой части города не водилось, ложились спать тут рано. И вот вдали замельтешило светлое пятно — словно кто-то размахивал фонарем, стоя за забором.

— Который час? — спросил Маликульмульк.

— Полуночи еще нет. Любопытно… Следите за воротами.

Он шлепнул вожжами по конскому крупу, и сани, развернувшись, въехали в переулок. Теперь улица была пуста — только Гриндель с орманом, стоя у калитки, вели переговоры.

Паррот, чтобы лучше видеть, встал коленями на сиденье саней.

— Отворяют ворота, — сказал он. — Куда можно ехать в такое время суток?

Маликульмульк тоже попытался развернуться в санях — и они опасно покачнулись. Он не увидел, как отворяются ворота, зато увидел, как, оставив ормана возле калитки, к саням бежит Давид Иероним.

— Вы куда забрались? — спросил Гриндель. — Георг Фридрих, мы совершенно запутались! Этот Шпигелев работник знать не знает никакого фон Менгдена, впервые слышит это имя. Наконец я спросил его: у кого, по его мнению, служил в лакеях Шпигель, прежде чем открыть свое дело? Он ответил: у лифляндского помещика, и вместе с ним ездил по разным городам, чем и хвастался потом. Я спросил: как же звать того помещика-путешественника? Он стал вспоминать — и насилу вспомнил!

— И как же?

— Георг Фридрих, это какая-то нелепость, это насмешка Господа над нами, не иначе, за нашу гордыню и самоуверенность. Звать его — Карл Густав фон Либгард.

— Не может быть…

Маликульмульк не сразу понял, отчего так взволнован Гриндель и удивлен Паррот. Он за три с чем-то месяца рижской жизни слышал столько немецких фамилий, что в голове у него зародилось и ожило чудовище Шварцвальдштейнбергфонвайсбриммергенау. Это чудовище поворачивалось к начальнику генерал-губернаторской канцелярии то одним, то другим боком, и слога, и злоехидно скалилось: а ну-ка, запомни!

— Что ты высматриваешь? — спросил Давид Иероним.

— Скорее веди сюда ормана. Кажется, мы приехали вовремя.

И, когда Гриндель убежал, Паррот повторил в растерянности:

— Фон Либгард!.. Кто же мог это предвидеть?.. Кто бы поверил подлому доносчику?..

Тут только Маликульмульк вспомнил, где видел и слышал это имя.

Самое время было упрекнуть Паррота: а ведь доносчик-то оказался прав! Среди кучи всякой дряни в безумном послании покойному императору нашлось-таки жемчужное зерно!

Но философы и физики мыслят как существа разной породы. Физик знает, что правильно и что неправильно, философ иногда способен ощутить жалость, которая затмевает правду.