Скрипка некроманта

— Крылов, сейчас мы пойдем в аптеку Слона. По дороге вы можете составить план своего торжественного выступления. И перестаньте горевать по Туманскому. Идем, господа, тут нам больше делать нечего. Давид Иероним, заверши-ка печальную историю нашего таможенного цензора, чтобы у господина канцелярского начальника уже не возникало ни вопросов, ни сочувствия, — попросил Паррот, всем видом показывая: больше рассуждений о браке и семье не будет.

— Завершение такое: когда Туманский собирался ехать в Ранден арестовывать Зейдера и жечь его библиотеку, вся Рига просила его одуматься и не губить невинных людей. Он обещал — но слова не сдержал. В Рандене он насмерть перепугал жену и детей пастора, а его самого велел бросить в кибитку и под конвоем доставить в столицу. Костер из библиотечных книг, разумеется, устроил — даже Библию бросил в огонь. Если вам это ничего не говорит о человеке — то я, право, не знаю…

— Он уже тогда был не в своем уме, — вступился Маликульмульк.

— Он, даже свихнувшись, продолжал делать то самое, что вытворял в здравом рассудке. Он вернулся в Ригу и встречен был общим презрением. Вот тогда-то он, я думаю, и взбесился. Он послал покойному императору донос не на отдельных горожан, как привык это делать, а на всю Ригу. Я не шучу — он исправно составил список всех бургомистров, ратманов, эльтерманов, купцов, перечислил поименно цеховых мастеров с женами и малыми детьми, подмастерьев, маклеров, портовых грузчиков! Возглавлял же этот список наш старый добрый Нагель. И всех оптом Туманский обвинил в неблагонадежности.

— Представляете себе эту кляузу? — спросил Паррот. — Хотел бы я ее видеть. Он ее не иначе как на рулоне французских обоев написал.

— Самое изумительное, что, вскоре после отправки кляузы, Нагеля действительно сместили, а прислали нам Палена. Все мы приготовились к неприятностям — с покойного императора сталось бы сослать в Сибирь целый город. Но император изволил скончаться, и гнусным пасквилем вынужден был заниматься нынешний император, храни его Господь. Он разрубил этот гордиев узел с изумительной прямотой и проницательностью: объявил, что Туманский сошел с ума, и сместил его с должности. Таможня вздохнула с облегчением, да и вся Рига тоже Бога возблагодарила.

— А что Зейдер?

— Я рад, что вы задали этот вопрос, — сказал Паррот. — История Зейдера, надеюсь, поставит жирную точку в вашей дружбе с Туманским. Зейдера привезли в Петербург и предали уголовному суду как государственного преступника. Он был приговорен к лишению пасторского звания, к кнуту и к каторге. Всего лишь за то, что собрал дома сотни три совершенно невинных книжек.

— К кнуту и к каторге? — переспросил Маликульмульк.

— Вы полагаете, что Туманский видел иным ваше будущее? Когда император Александр вступил на престол, он сразу же помиловал Зейдера и вернул его из Нерчинска, да еще назначил ежегодный пенсион — семьсот пятьдесят рублей. Я знаю об этом от самого пастора, я встречался с ним в Санкт-Петербурге.

— Да, — сказал Маликульмульк, — император милосерден…

Воображение, некстати проснувшись, представило ему и столб, и кнут, и веревки, и прочее, сопровождающее экзекуцию. С безликого пастора срывали рубашку, обнажали нежное тело, ни в чем не виноватое… Отчего тело так много значит в сей жизни? Отчего за грехи души карают тело? Отчего душа обороняется от бед, строя себе из тела укрепление, толстостенный замок, на манер Рижского? Вот поглядеть на Паррота — худощав, уверен в себе, его душе нет надобности возводить бастионы, он обороняется быстротой и натиском, а не отсиживается, не прячется… Отчего Господь не всех сотворил такими, как Паррот?

Маликульмульк немного обогнал физика с химиком. Ноги сами вразвалку несли по утоптанному снегу, ноги знали, где им поворотить, где обойти угол. Они ускорили шаг, могли ускорить еще и унести хозяина своего прочь от этих двух немцев, чересчур логичных, умеющих укрощать свои порывы, знающих и соблюдающих правила разумной и полезной жизни, не теребящих былое, занятых будущим.

Вот и сейчас — они уже не помнят про Туманского. Они говорят о стеклянных трубках и о концентрированных растворах, о влаге, которую всасывают корни и доставляют к листьям, о цифрах и минералах.

Маликульмульк ничего не понимает, он не хочет слышать ученых рассуждений, ему бы свернуть, отвязаться от физика с химиком, а он все прямо да прямо, прямо да прямо, потому что деваться некуда. Паррот получил над ним необъяснимую власть — и это хуже власти Голицына, начальника-кормильца. С Голицыным хоть можно рассчитаться проказами Косолапого Жанно. А Паррот — тут совсем, совсем иное…

* * *