Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Снаружи что-то мешало — дверь не открылась — чуть сдвинулась с места, скрипнула предостерегающе, образовала щель и замерла беззвучно. Он понимал язык своей двери, шестьдесят лет с лишком говорили они подолгу, каждый божий день. «Не выходи, — угрожающе проскрипела дверь, — ляг и не высовывайся. Пусть все случится без тебя».

Антон Игоревич не внял запрету старой подруги, налег на нее всей невесомостью высохшего своего тела. Она яростно сопротивлялась, но сдалась наконец, будучи чуть ли ни единственным живым существом, праздновать победу над которым было все еще под силу девяностолетнему композитору.

Герард лежал на спине с открытыми глазами.

На лице его застыла едва заметная улыбка. И удивление.

Рот был полуоткрыт — он не успел договорить.

Из-под спины, чуть пузырясь, докипая, выпенивалась густая красная субстанция.

Он был как никогда красив.

И покоен.

Антон Игоревич с трудом опустился на колени, приложил руку к его лбу — нет, слава богу, в меру теплый. Или в меру холодный?

— Герард, — позвал он.

Ему никто не ответил.

— Ты почему молчишь? — Как можно строже спросил композитор, но Герард даже не изменил выражения лица, он продолжал улыбаться.

Антон Игоревич не привык к такому невниманию — у него закружилась голова, и он сел на пол. Неожиданно откуда-то резко повеяло холодом, Антон Игоревич почувствовал сильный озноб. Он всегда боялся сквозняков, старался их избегать, надо было возвращаться от греха подальше в свою комнату — так недолго простудиться и заболеть. Он сделал попытку подняться, в отчаянном бесплодном усилии напряг холодеющее тело, никакого движения не случилось, он ухватил лежащую поблизости руку, сказал тихо: «Гера, помоги, мне холодно», никто не ответил, а вытекающая из-под Герарда красная лужица была приятно теплой, почти горячей, и он лег рядом с неродным своим внуком, обнял его, прижался всем телом, и красивые, цветные картинки, те, что многие зачем-то называют предсмертными, замелькали перед его закрытыми глазами.

… Оказывается, их с самого начала было двое, но он долгое время об этом не догадывался.

В далеком-далеком-далеком, очень далеком, почти не бывалом детстве, ему тогда только-только исполнилось полгодика, он простудился, да так (это позднее узналось из рассказов родителей), что ртутные термометры выходили из строя, медицина не скоро, но сдалась, врачи готовили родных к худшему, дом их петербургский от безысходности, бессилия, оттого, что никто ничем не мог помочь, заполонили паника, истерия, безумие, и вдруг случилось чудо: его старший (на двадцать минут) брат-двойняшка, накануне только с трудом перешедший с четверенек на свои непослушные еще, толстые, кривые ножки, подковылял к братниной кровати, забрался к нему под одеяло, обхватил ручонками… И пока взрослые бесновались где-то в припадках отчаяния, они так единым коконом и проспали до утра.

Наутро больному полегчало.

К вечеру он скандально громко потребовал материнскую грудь.

А еще через день все поверженные было предстоящей неизбежностью горя навсегда поверили в реальное существование ЧУДЕСНОГО на Земле: «старший» взял на себя половину болезни «младшего» и тем победил смерть.

Именно тогда, в тот роковой день, братья впервые узнали о существовании друг друга и с тех пор не расставались…

Антон…

Анатолий…

Антон…

Антон…

Кровь внука проникла в его одежду, теплом охватила голову, щекотала шею…

Ему давно не было так хорошо: цветные воспоминания калейдоскопным разнообразием сменяли друг друга, иногда лишь, замедляя бег, позволяли подольше цепляться взглядом за одному ему понятный наворот, но чаще, юрким промельком касаясь замшелых уголков памяти, со все возрастающей скоростью неслись дальше, дальше, мимо ярких, безмятежно счастливых дней их с братом жизни, которые, казалось, обречены на вечность…

И неожиданно исчезли цветные картинки. Замерли и исчезли.

Ярким взрывом ослепилось пространство.

Вошла ОНА.

— Ксения! — закричал он неслышно. — Ксюша!

Она ответила.

— Будь ты проклят.

И все погасло.