Скрюченный домишко. День поминовения

Насколько я знал, няня никогда раньше меня не видела, но это ей, однако, не помешало сразу сказать:

– Вы ведь мистер Чарльз? Заходите на кухню, я вам чаю налью.

Кухня была просторная и необыкновенно уютная. Я сел за большой стол в центре, и няня принесла мне чаю и на тарелочке два сладких сухарика. Теперь я окончательно почувствовал себя в детской. Все стало на свои места, и куда-то ушел страх перед чем-то темным и непонятным.

– Мисс София обрадуется, что вы приехали, – сказала няня. – Она последнее время перевозбуждена. Все они какие-то перевозбужденные, – добавила она с явным осуждением.

Я обернулся:

– А где Жозефина? Она пришла вместе со мной.

Няня прищелкнула языком, выражая свое неодобрение:

– Подслушивает где-нибудь под дверью и пишет в своей дурацкой книжке. Она с ней не расстается. Давно пора отправить ее в школу, играла бы там с детьми, такими же, как она. Я не раз говорила об этом мисс Эдит, и она соглашалась, но хозяин все доказывал, что ей лучше всего здесь.

– Он, наверное, души в ней не чает.

– Да, он ее очень любил. Он их всех любил.

Я взглянул на нее с удивлением, не понимая, почему привязанность Филипа к своему потомству няня так упорно относит к прошлому. Она увидела мое недоумение и, слегка покраснев, сказала:

– Когда я говорю «хозяин», я имею в виду старого мистера Леонидиса.

Прежде чем я успел что-то ответить, дверь распахнулась и в кухню вошла София.

– Чарльз! – удивленно воскликнула она и тут же добавила: – Няня, как я рада, что он приехал.

– Я знаю, родная.

Няня собрала кучу горшков и кастрюль и унесла их в моечную, плотно закрыв за собой дверь.

Я вышел из-за стола и, подойдя к Софии, крепко прижал ее к себе.

– Сокровище мое, ты дрожишь. Что случилось?

– Я боюсь, Чарльз, я боюсь.

– Я тебя люблю. Если бы я только мог увезти тебя отсюда…

Она отвернулась и покачала головой:

– Это невозможно. Через все это мы должны пройти. Но знаешь, Чарльз, есть вещи, которые мне трудно вынести. Мне ужасно думать, что кто-то в этом доме, кто-то, с кем я каждый день встречаюсь и разговариваю, хладнокровный и расчетливый убийца…

Я не знал, что ей на это ответить. Такого человека, как София, трудно было отвлечь или утешить ничего не значащими словами.

– Если бы только знать… – сказала она.

– Да, это главное.

– Знаешь, Чарльз, что меня больше всего пугает? – Голос ее понизился почти до шепота. – Что мы можем так никогда и не узнать…

Я легко мог себе представить, что это был бы за кошмар… И в то же время ясно отдавал себе отчет, что мы, вполне может статься, не узнаем, кто убил старика Леонидиса.

Я вспомнил вопрос, который все время хотел задать Софии.

– Скажи мне, пожалуйста, сколько человек здесь в доме знали про эти глазные капли? О том, что дед ими пользуется, и о том, что они ядовиты. И какая доза эзерина считается смертельной?

– Я понимаю, куда ты клонишь, Чарльз, но не старайся. Дело в том, что мы все знали.

– Знали вообще, насколько я понимаю, но кто мог конкретно…

– Все мы знали вполне конкретно. Однажды после ленча мы пили у деда кофе – он любил, когда вокруг собиралась вся семья. Его тогда очень беспокоили глаза, и Бренда достала эзерин, чтобы накапать ему в оба глаза, и тут Жозефина – она ведь всегда задает вопросы по всем поводам и без повода – спросила, почему на пузырьке написано: «Капли для глаз. Наружное». Дед улыбнулся и сказал: «Если бы Бренда ошиблась и впрыснула мне эзерин вместо инсулина, я бы глубоко вздохнул, посинел и умер, потому что сердце у меня не очень крепкое». Жозефина даже ахнула от удивления. А дед добавил: «Так что надо следить, чтобы Бренда не вколола мне эзерин вместо инсулина. Так ведь?»

София сделала небольшую паузу, а затем сказала:

– И все мы это слышали. Слышали своими ушами. Теперь тебе ясно?

Да, теперь мне было ясно. У меня давно в голове засела мысль о том, что нам недостает каких-то конкретных доказательств. Теперь, после рассказа Софии, у меня сложилось впечатление, что старый Леонидис своими руками вырыл себе яму. Убийце не пришлось ничего замышлять, планировать, придумывать. Простой и легкий способ прикончить человека был предложен самой жертвой.

Я перевел дыхание. София, угадав мою мысль, сказала:

– Да, все это чудовищно, тебе не кажется?

– Ты знаешь, София, на какие размышления это меня наводит?

– На какие?

– Что ты была права и это не Бренда. Она не могла воспользоваться этим способом, зная, что вы все слышали и наверняка бы вспомнили.

– Не уверена. Она, мне кажется, не слишком сообразительна.

– Но не настолько, чтобы не сообразить в данном случае, – возразил я. – Нет, это не могла сделать Бренда.

София отодвинулась от меня.

– Тебе очень не хочется, чтобы это была Бренда, правда? – сказала она.

Что должен был я ответить на это? Что я не мог… просто не мог твердо заявить: «Да, надеюсь, что это Бренда».