Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы

Чтобы поразмышлять о сиблингах и психопатии, которая является психиатрическим, а не психоаналитическим диагнозом, я прочитала отчет психоаналитически ориентированного психолога о его случае «гипноанализа» психопатического заключенного Гарольда, своеобразного «Бунтаря без причины»[19] (Lindner, 1945). Читая этот отчет, я была озадачена переменами моего настроения. Я не могла поймать перспективу, посмотреть на себя со стороны, чтобы понять, что я думаю. Когда Гарольд рассказал свою историю терапевту (а я ее прочла), я сначала почувствовала, что он стал жертвой острой депрессии и насилия, практикуемого у него дома, которое в норме абсолютно неприемлемо: речь идет об избиениях, которым он подвергался, жестоких издевательствах, насмешках над его физическими недостатками. Определение психопатии, данное Винникоттом, помогло мне найти себя на какое-то время: психопат – это антисоциальный ребенок, который сначала был депривированным ребенком. Мне было жаль Гарольда, возможного убийцу. Но затем мое настроение изменилось. Эта перемена не повлияла на мое понимание и не помогла мне увидеть что-то новое, но я обнаружила какой-то иной оттенок в своих чувствах: мне было жаль все объекты, которые он разрушал, людей, которых он обворовывал, обращаясь с ними как с грязью. Я чувствовала себя потерянной. Верила ли я хоть чему-то?

Гарольд, казалось, создавал проблемы для всех, включая терапевта. Большая часть его истории была, вероятно, на самом деле правдивой, но это не имело никакого значения для Гарольда, а только являлось для него средством достижения цели. Не было никакой разделительной линии между фантазией и реальностью, и это произвело такой эффект, что я вспомнила ранний комментарий Мелани Кляйн о ее технике игры с детьми. Кляйн в процессе лечения принимала участие в детской игре, исполняя те роли, которые ребенок назначал ей, с одним условием: когда человек, за которого она должна была себя выдавать, был ужасным, пугающим, грубым мучителем или кем-то подобным, она предваряла свою игру словами «я притворюсь, что я.», защищая, таким образом, как мне кажется, себя и своего пациента от «реальности» фантазии. Для ребенка в определенном возрасте, как и для Гарольда, фантазия реальна, а реальность – фантазийна; между ними нет разделительной черты, нет никаких «давайте притворимся». Это также верно, например, для пациента, описанного в книге Биона «Воображаемый близнец» (глава 9). Действительно, в разные моменты жизни все люди так или иначе с этим сталкиваются. Именно качество слияния реального с воображаемым имеет значение в психопатии. Это к вопросу о том, что делать с явной бессмыслицей; в большинстве случаев вымысел, кажется, не приносит никакой пользы, просто истина не вызывает ничего, кроме безразличия.

Понятно, что об этом можно долго говорить, но я представила случай Гарольда, чтобы проиллюстрировать важность процесса интернализации. Процесс интернализации заключается в том, что другой человек или объект, или место рассматриваются как другие, а затем «вбираются», обдумываются, запоминаются, «видятся» внутренним взором. Когда это будет достигнуто, этот объект, если он воспринимается как человеческий объект, будет рассматриваться как тот, кто может видеть субъекта. (В случае с деревьями и местами, животными и т. д. человек ощущает себя «частью пейзажа», чувствует, что его «любит собака».) Гарольд в своей психопатии не может видеть другого и, следовательно, воспринимать себя видимым. Как я уже сказала, это важный поворотный момент, когда субъект видит себя с точки зрения другого. Это достижение самого субъекта, отличающееся от признания матери (или кого-либо еще); это главное измерение процесса интернализации. Пациент, чья мать умерла, когда он был ребенком, совершил прорыв, когда он внезапно понял, как ужасно было его матери оставить его, а не только переживал невыносимость для него смерти матери. Последняя точка зрения присуща неподвижной позиции жертвы.