Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920

После их отбытия я провела в Верхнеудинске еще пять месяцев. Согласно тогдашним законам, беглым осужденным полагалось то же наказание, что и бродягам, то есть сорок ударов плетью и четыре года каторги. Полицейский суд в Баргузине, как непосредственный представитель судебной власти (в то время в Сибири других судов не было), приговорил меня по закону к этому суровому наказанию. Приговор следовало утвердить в государственном полицейском суде, а поскольку он касался политического заключенного, то и столичными властями. Мне пришлось ждать исполнения приговора целых девять месяцев. Я знала, что каторги мне не миновать и что порка будет назначена; но внутренний голос говорил мне, что власти не осмелятся применить телесное наказание. Однако я была уверена, что даже если случится самое худшее, то я перенесу эту пытку, не прося о милосердии. Я не собиралась выдумывать предлоги, чтобы избежать ее, будучи уверена, что начальство само решит не прибегать к ней, а я не желала, чтобы оно объясняло свою снисходительность состоянием моего здоровья.

Я терпеливо ждала в тюрьме, когда меня неожиданно навестила жена Оконшко, жившего тогда в Верхнеудинс-ке. Она сообщила мне, что меня выкрадут и спрячут – это сделает какой-то человек, посланный женщинами из Верхоленска, снабдившими его деньгами и всеми нужными указаниями. Сердце забилось у меня в груди! Что, если этот план удастся? Мою камеру окружали ружья и штыки. Выйти из нее было невозможно – под окнами стоял часовой, а железные прутья были толщиной в вершок… Согласно секретным указаниям, мне нужно было всего лишь выйти с крыльца на улицу. Там меня схватят и увезут на надежной тройке. Я уже заметила, что после отбоя солдаты всегда ложатся на лавки и на пол, и вскоре после этого тюрьму оглашает храп, не смолкающий до утра. Лишь у двери гауптвахты день и ночь стоял часовой, не позволяя проходить никому, кроме начальства. Одного из таких часовых следовало подкупить, но соблюдать при этом большую осторожность, чтобы не ошибиться. Я выбрала одного из солдат, который, по моим наблюдениям, был откровенным наемником. Оконшко принесла мне денег и вообще оказала большую помощь. Сперва я дала солдату небольшую сумму, пообещав, что дам еще больше, когда он выпустит меня на улицу. Были установлены ночь и час побега. Я устроила на своей кровати чучело. Тройка ждала на улице. Когда я подошла к солдату, показав ему сторублевый банкнот, он опустил ружье, загораживая проход, и покачал головой. Очевидно, он боялся. Малейшая улика, свидетельствующая о его соучастии, привела бы его на каторгу. Оконшко пришла на следующий день узнать, что случилось. Человек с лошадями ждал меня целую ночь. Это была уже третья моя неудача, и я переживала ее очень тяжело.

За месяц до моего отъезда ко мне пришел модный в городе доктор Казанский.

– Что вам нужно, доктор? – спросила я.

– Я пришел выполнить маленькую формальность.

– Какую?

– Я должен засвидетельствовать, что вы не вынесете телесного наказания.

– В этом нет нужды, доктор. Если власти осмелятся назначить мне телесное наказание, я перенесу его. Если они не осмеливаются, то и не должны его назначать.

Доктор нахмурился; ему не понравилась такая бравада со стороны женщины. Он не понимал, что я сознательно пошла на риск только для того, чтобы не создавать прецедента и чтобы вынудить власти сознаться в реальной причине отказа от порки. Я знала, что начальство боится забайкальских ссыльных. И я оказалась права. Меня не тронули, несмотря на приговор забайкальской полиции, в котором точно цитировалась статья закона, требовавшая сорока ударов плетью и четырех лет каторги.

Очень долго я не знала, кто и когда отменил порку. Лишь после того, как я отбыла второй срок каторги и снова возвращалась в ссылку, мне посчастливилось заглянуть в документы, которые вез при себе конвой. В одном из них на первой странице приводился приговор Баргузинского полицейского суда за подписью исправника и его помощника. На второй странице я прочитала следующее: «Признавая, что первая часть приговора [четыре года каторги] соответствует преступлению Брешковской, я нахожу, что порку применять не следует, поскольку: 1) это бесполезно; 2) это унизительно для женщины; 3) это вызовет возмущение всех ссыльных в Забайкалье и прочих местах против властей».

В марте 1882 г. я отправилась в кибитке с двумя казаками, которые снова наступали мне на ноги, на Кару. Мы на один день остановились в Чите, и у меня нашлось время написать родителям. Желая утешить их своей жизнерадостностью, я позволила себе процитировать слова известного денди, который все время повторял: «Chez nous, à Paris».[54]

Чтобы продемонстрировать, что меня не огорчает новый каторжный срок, я написала: «Я еду по той же самой, хорошо известной дороге, и вскоре буду говорить, как Урусов: „Chez nous, à Kara“. Все это кажется таким знакомым…»