Скука

—  Позавчера вечером.

—  И в это время вы были тут?

Я увидел, как она взглянула на меня своими больши­ми темными глазами, которые, казалось, не видели окру­жающего, а только отражали его в себе.

—  Ему стало плохо в тот момент, когда я ему позиро­вала.

—  Он рисовал вас?

—  Да.

И тут, не скрывая удивления, я воскликнул:

—  Но где же тогда тот холст, на котором он вас рисо­вал?

Она указала на мольберт:

—  Вот этот.

Я обернулся, бросил на картину беглый взгляд, потом долгим взглядом посмотрел на нее. В полутьме, которая размывала ее облик, скрадывая все контуры, фигура де­вушки казалась еще более хрупкой и инфантильной: из– под широкого колокола юбки виднелись тонкие ножки, грудь выглядела совсем маленькой, большие темные гла­за занимали пол-лица. Я недоверчиво сказал:

—  Неужели для этого наброска позировали вы?

В свою очередь, она удивилась моему изумлению:

— Да, а что? Вам не нравится, как он меня нарисовал?

—  Я не знаю, нравится мне это или не нравится, но вы здесь на себя не похожи.

—  Но тут нет лица, лицо он всегда рисовал в послед­нюю очередь, а без лица как можно сказать, похожа или не похожа?

—  Я хочу сказать, что это тело не похоже на ваше.

—  Вы думаете? Но на самом деле я именно такая.

Я чувствовал, как бессмысленно и фальшиво звучит эта якобы серьезная дискуссия в связи с подобным на­броском и вдобавок еще и с проблемой сходства. И хотя мне было стыдно за то, что я как бы шел навстречу воз­никшему между нами молчаливому сговору, который мне следовало бы отвергнуть, я все-таки не удержался и вос­кликнул:

—   Ну нет, это невозможно, я не могу этому пове­рить!

—  В самом деле? — сказала она. — И все-таки я имен­но такая.

Положив сверток на стол, она подошла к мольберту, некоторое время разглядывала холст, потом обернулась:

—  Может быть, тут и есть небольшое преувеличение, но в основном все правильно.

Не знаю почему, но, увидев ее рядом с мольбертом, я вспомнил свой дневной сон. И спросил просто так, что­бы что-нибудь сказать:

—  Балестриери сделал с вас только этот портрет или есть и другие картины?

—   Ну что вы, он рисовал меня множество раз. — Она подняла глаза к полотнам, развешанным на сте­нах, и, показывая то на одно, то на другое, стала пере­числять: — Вот это я, и там я, и вон там наверху, и еще там. — И, словно подбивая итог, заключила: — Он ри­совал меня, не переставая. Он заставлял меня позиро­вать часами.

Внезапно мне почему-то захотелось сказать о Балест­риери что-нибудь дурное: может быть, таким путем я на­деялся добиться от нее более личной, более выразитель­ной интонации. И я сказал очень резко:

—   Столько трудов ради такого ничтожного резуль­тата.

—  Почему вы так говорите?

—  Да потому, что Балестриери был очень плохой ху­дожник, можно сказать, вообще не художник.

Она никак на это не реагировала, сказала только:

—  Я ничего не понимаю в живописи.

Но я упорствовал:

—  В сущности, Балестриери был просто мужчиной, которому очень нравятся женщины.

С этим она охотно согласилась:

— Да, это правда.

Она взяла со стола свой сверток и посмотрела на меня вопросительно, как бы говоря: «Я ведь сейчас уйду, поче­му ты не делаешь ничего, чтобы меня задержать?» И тут я сказал с внезапной ласковостью в голосе, ласковостью, которая удивила меня самого, потому что ничего подоб­ного я не хотел и не ожидал:

—  А может быть, зайдем на минутку в мою студию?

Я видел, как она загорелась внезапной простодушной надеждой:

—  Вы хотите, чтобы я вам позировала?

Я растерялся. В мои намерения не входило ее обма­нывать, но она вдруг сама предложила мне обман, кото­рый унижал меня вдвойне: и потому, что это был обман, и потому, что это был худший из обманов, к которому я мог прибегнуть, — художник приглашает к себе в студию красивую девушку под предлогом, что хочет ее писать, одним словом, обман, достойный Балестриери. И потому я раздраженно заметил:

—  А что, Балестриери тоже первый раз пригласил вас к себе под предлогом, что он хочет написать ваш портрет?

Она серьезно сказала:

—  Нет, я стала ходить к нему, чтобы брать уроки ри­сования. Потом он действительно захотел меня рисовать, но это позже.

Итак, для нее обман с позированием был не обманом, а вполне серьезным предложением. Она даже добавила:

—  Сейчас у меня как раз есть время. Если хотите, я могу попозировать вам до ужина.

Я подумал, нужно ли объяснять ей, что я бросил ри­совать и что даже в ту пору, когда еще рисовал, никогда не писал фигуративных картин. Но тогда, размышлял я, мне придется искать другой предлог, чтобы пригласить ее к себе, так как, судя по всему, предлог ей требовался. Тем более стоило принять этот, с позированием. И я про­изнес беспечно, ничего особенно не уточняя:

—  Хорошо, пойдем ко мне.

—  Я и для Балестриери всегда позировала в эти часы, — сообщила она с довольным видом, испытывая явное об­легчение, и взяла со стола свой сверток. — Он всегда ра­ботал с четырех до семи.

—  А по утрам?

—  И по утрам тоже, с десяти до часу.