Скука

Тем временем я начал замечать, что скучаю в обще­стве Чечилии, то есть что я снова оказался в ситуации отчуждения, как это было накануне нашего знакомства. Слово «скучаю» не означало, что мне стало с ней неинте­ресно, что она мне надоела. Нет, как я уже говорил, речь шла о скуке не в общепринятом смысле слова. Не Чечи­лия была скучной, а я скучал, понимая, что прекрасно мог бы не скучать, если бы каким-то чудом сумел сделать нашу связь, которая с каждым днем ослабевала и внут­ренне опустошалась, более реальной.

Эту перемену в своих отношениях с Чечилией я заме­тил прежде всего по тому, что стал иначе, чем раньше, относиться к физической любви, то есть к той единствен­ной форме любви, которая была между нами возможной. Вначале эта любовь была для меня чем-то в высшей сте­пени естественным: мне казалось, что в ней природа пре­восходит самое себя, делаясь человечной и даже более чем человечной; теперь, напротив, меня поражало в ней прежде всего отсутствие всякой естественности, сам акт казался мне каким-то противоестественным, абсурдным и нарочитым. Ходить, сидеть, лежать, подниматься, опус­каться — все, что умело делать человеческое тело, — ка­залось мне оправданным, необходимым и потому есте­ственным, но в совокуплении я видел теперь какое-то противоестественное насилие над человеческим телом, которое потому и приспосабливалось к нему с таким тру­дом и муками. Все, думал я, можно делать легко, граци­озно, гармонично — только не совокупляться. Само уст­ройство двух полов: затрудненный вход в женский орган, неспособность мужского достигать своей цели столь же самостоятельно, как достигает своей цели рука или нога, и нуждающегося для этого в поддержке всего тела, — ка­залось, доказывало абсурдность соития. От ощущения аб­сурдности физической любви до восприятия Чечилии как чего-то совершенно абсурдного был всего шаг. Именно так и вела себя обычно скука, разрушая поначалу мои отношения с окружающими предметами, а потом и сами предметы, делая их бессмысленными, недоступными по­ниманию. Однако новым было то, что в случае с Чечилией, тоже превратившейся в моих глазах в нечто совер­шенно абсурдное, скука — может быть, оттого, что мне не хотелось рвать нашу сексуальную связь, к которой я привык, — не просто делала меня холодным и безразлич­ным, она переходила границу этих чувств, побуждая меня к жестокости.

Все-таки Чечилия была не стакан, а человек, и пото­му даже в минуты скуки, когда она переставала для меня существовать, как любой другой предмет в этой ситуа­ции, я умом продолжал сознавать, что она — человек. Но так же, как в случае со стаканом, когда я испытывал не­преоборимое желание схватить его, швырнуть об пол и вдребезги расколотить, чтобы хотя бы посредством этого разрушительного акта убедиться в реальности его суще­ствования, так и с Чечилией: если я начинал с ней ску­чать, мне тоже хотелось не то чтобы ее убить, но по край­ней мере причинить ей страдание. Когда я мучил ее и заставлял страдать, мне казалось, между нами восстанав­ливаются связи, нарушенные скукой, и что за важность, если я добивался этого посредством жестокости, а не любви.

Я хорошо помню, как в первый раз обнаружила себя моя жестокость. В один прекрасный день Чечилия, сбро­сив одежду, направилась к дивану, где, глядя на нее, ле­жал я, уже раздетый. Чечилия шла на цыпочках, выста­вив вперед грудь и оттопырив зад и сохраняя на лице торжественное и в то же время неловкое, смущенное вы­ражение человека, приступающего к хорошо ему извест­ному, но всегда новому делу, — как это бывает в ритуа­лах. Я смотрел, как она идет, и думал, что не только не испытываю желания (хотя потом, пусть чисто механи­чески, я достиг необходимой для соития степени возбуж­дения), но мне казалось просто непостижимым, что меж­ду нами могут существовать какие-то отношения.

Пока я размышлял на эту тему, она подошла к дивану и уже поставила на него колено, как вдруг я заметил, что окно в комнате не до конца зашторено. Мне был неприя­тен яркий свет ветреного дня, а кроме того, напротив были окна, из которых, при желании, можно было загля­нуть ко мне в студию. И я сказал как ни в чем не бывало:

—  Взгляни-ка, окно… Пожалуйста, задерни как сле­дует шторы.

—  А, да, шторы, — сказала она и, послушно повер­нувшись, все так же на цыпочках пошла к окну. И вот, пока она шла, пока в пространстве комнаты перемещал­ся этот странный телесный аппарат, наполовину жен­ский, наполовину детский, мне вдруг в первый раз с тех пор, как мы познакомились, захотелось причинить ей страдание. И это желание тут же перенесло меня в дале­кую пору детства, напомнив об одном случае из моей жизни, когда я тоже сознательно совершил жестокость.