Скука

—  Что касается титула, то недавно один специалист по геральдике сказал мне, что наш род очень знатен, что мы маркизы. Уж не знаю почему, но семейство твоего отца отбросило титул около века назад. Но я проведу необходимые расследования, и вскоре мы получим право его носить. Мне кажется, грешно им не воспользоваться, уж коли имеешь на это право.

Я ничего не ответил: снобизм матери был мне хорошо известен, и я привык ничему не удивляться. Через мгно­вение она снова заговорила.

—  Не знаю, — сказала она тоном упрека, — отдаешь ли ты себе отчет в том, что после своего, скажем так, исчезновения в день твоего рождения ты в первый раз навещаешь мать.

Я ответил достаточно сокрушенно:

— Ты права. Но я был страшно занят.

Она спросила:

—  Ты снова стал рисовать?

Я ответил:

—  Не бойся, я был занят совсем другим.

— Да я ничего и не боюсь. Я даже предпочла бы, что­бы ты вернулся к рисованию.

—  Почему?

—  Потому что тогда ты бы меньше думал о женщи­нах, — сказала мать неожиданно и, главное, неприязнен­но. И потом, глядя мне в лицо, добавила: — Ты что, дума­ешь, это незаметно?

—  Что незаметно?

Мать ушла от прямого ответа и сказала только:

— Должна тебе сказать, что ты плохо выглядишь.

Я и сам это знал. Два месяца любви меня действи­тельно вымотали. Так как ничем другим я в это время не занимался, выглядел я действительно не блестяще. Я сказал:

—  Ну и что, зато я прекрасно себя чувствую.

—  На мой взгляд, тебе следовало бы отдохнуть: уехать за город, заняться спортом, подышать свежим воздухом. Почему бы тебе не податься в горы на месяц, два?

—  Чтобы поехать в горы, нужны деньги, а у меня их нет.

Всякий раз, когда я начинал играть на своей беднос­ти, которая была добровольной и, в сущности, притвор­ной, мать возмущалась: моя щепетильность казалась ей бессмысленной и даже безнравственной. То же случи­лось и на этот раз:

—  Ну об этом, Дино, ты мог бы не говорить.

—  Почему? Сегодня пятнадцатое, и от месячного по­собия у меня осталось всего каких-то сорок тысяч лир.

—   Но, Дино, у тебя нет денег, потому что ты сам этого хочешь. Ты богат, Дино, ты очень богат и напрасно при­творяешься бедным. Что бы там ни придумывал, ты богат и останешься богатым.

Это было именно то, что я и сам думал. И я сказал очень четко:

—   Если ты хочешь, чтобы я к тебе приходил, пере­стань напоминать мне о том, что я богат. Поняла?

—  Но почему? Ведь это же правда?

—  Да, это правда, но она меня унижает.

—  Да почему она тебя унижает? Подумать только, сколько людей были бы счастливы оказаться на твоем месте! Послушай, сын, почему тебя унижает то, что лю­бого другого сделало бы счастливым?

В голосе матери слышалось искреннее огорчение, и я неожиданно почувствовал раздражение и усталость.

—  Есть люди, — сказал я, — у которых аллергия на землянику. Стоит им хотя бы ее попробовать, как они тут же покрываются красными пятнами. А у меня аллергия к деньгам. Я краснею при мысли, что они у меня есть.

Мать, словно ища примирения, сказала:

—  Ну допустим. Пускай ты беден. Но ты бедняк, у которого есть богатая мать. По крайней мере с этим ты можешь согласиться?

—  Ну и что?

— А то, что мать хочет одолжить тебе денег, чтобы ты мог поехать в горы, скажем, в Кортина д'Ампеццо.

Я чуть не взвыл от ярости, которую вызывали у меня обычно материнские рекомендации, которые я мог пере­числить заранее — зима в Кортина д'Ампеццо, лето на Лидо, весна на Ривьере, — как вдруг внезапно понял, что, сам того не желая, получил законный предлог для разрыва с Чечилией. Я возьму у матери сумму, на кото­рую можно прожить в Кортина д'Ампеццо, на эти деньги куплю Чечилии подарок и тут же сообщу ей, что вынуж­ден уехать, чтобы сопровождать мать в горы. Подарок смягчит разлуку, которую я, впрочем, пока представлю как временную, а позже я напишу ей прощальное пись­мо. Я сказал примирительным тоном:

—  Ну хорошо. Пусть будет Кортина. Давай деньги.

Видимо, мать не ожидала, что я сдамся так быстро.

Растерявшись, она внимательно на меня посмотрела, по­том спросила:

—  Когда ты хотел бы поехать?

— Да сразу же. Сегодня пятнадцатое… Ну хотя бы восемнадцатого.

—  Но надо заказать гостиницу.

—  Я телеграфирую.

—  И сколько ты думаешь там пробыть?

—  Дней пятнадцать — двадцать.

Казалось, мать уже раскаивается, что сделала мне это предложение, вернее, насколько я мог понять, раскаива­лась она не в том даже, что она его сделала, а в том, что предварительно не выторговала себе какую-нибудь ком­пенсацию. Привычка к спекуляции была в ней так силь­на, что она не могла расстаться с ней даже в отношениях со мною. Она сказала нерешительно и неохотно:

—  Разумеется, я дам тебе столько, сколько понадо­бится. Я обещала и сдержу свое слово.

—  Хорошо. Так давай!

—  Что за спешка? И потом, сколько тебе нужно?

—  Ну, будем исходить из двадцати тысяч в день. Ста­ло быть, двести тысяч.

—  Двадцать тысяч лир в день?

—  Так я богат или нет? Вроде бы ты сама только что об этом говорила. Я не собираюсь останавливаться в оте­ле первого класса. Двадцать тысяч в день — этого едва хватит для самого скромного проживания.