Скука

—   И ты хочешь, чтобы я поверил, будто такие родите­ли способны ворчать по поводу того, что мы слишком часто видимся?

Я увидел, как она поднялась и, не говоря ни слова, принялась убирать со стола. Это был ее способ отвечать на щекотливые вопросы. Но я стоял на своем:

—   Ты хочешь, чтобы я поверил, будто такой отец и такая мать действительно способны ворчать по этому по­воду?

—  А что в них такого особенного, в моем отце и ма­тери?

—  Ничего особенного. Как раз все очень обычно.

—  Что ты хочешь этим сказать?

—  А то, что они показались мне не такими уж стро­гими.

—   И тем не менее они ворчали из-за того, что я слиш­ком часто у тебя бываю.

—  Может быть, отец и ворчал, но мать — нет.

—   Почему мать — нет?

—   Потому что твоя мать знала о Балестриери. И если она не ворчала по его поводу, чего ради она должна вор­чать из-за меня?

—  Я уже говорила тебе, что она ничего не знала.

—  А если она ничего не знала, зачем тогда она сего­дня неправильно передала мне смысл сказанного твоим отцом?

—  Как это?

—  Ты что, думаешь, я ничего не заметил? На самом деле отец сказал, что Балестриери ему не нравился, пото­му что он ухаживал за тобой, а мать решила заставить меня поверить, будто Балестриери ухаживал за ней. Разве не так?

Она поколебалась, потом неохотно сказала:

—  Ну, допустим, так.

—  А тогда я тебя спрошу: если твоя мать действитель­но не знала о твоих отношениях с Балестриери, какой ей был смысл заставлять меня думать, будто Балестриери ухаживал за ней?

Она ответила очень просто:

— Да потому, что это правда.

—  Что правда?

—  Я действительно велела Балестриери поухаживать за мамой, чтобы она не заметила, что он влюблен в меня.

—  Очень умно и очень хитро. И твоя мать поверила, что Балестриери ухаживает за ней?

—  Еще как поверила!

—  Но отец, конечно, нет, правда?

— Да, отец не поверил.

—  Почему?

—  А он однажды нас застал — меня и Балестриери.

—  И что же он видел?

—  Он видел, как тот меня целовал.

—  И ничего не сказал матери?

—  Нет, он ей сказал, но мама не поверила, потому что Балестриери уже ухаживал за ней, и она сказала папе, что он все это выдумал из ревности.

—  И после этого Балестриери продолжал приходить к вам в дом?

—  Да, но мы стали осторожнее. Тем более что в конце концов папа почти поверил, что ему тогда просто поме­рещилось. Но он продолжал ненавидеть Балестриери. И как только его видел, уходил из комнаты.

Со стола было убрано. Теперь Чечилия расставляла стулья. Когда она проходила мимо, я за руку притянул ее к себе и усадил, сопротивляющуюся и рассеянную, к себе на колени.

—  Итак, — сказал я, — сейчас мы поедем в студию?

Я увидел, что она взглянула на часы у себя на запя­стье. Потом сказала:

—  Я жду звонка.

—  При чем тут звонок?

—  От звонка зависит, поедем мы в студию или нет.

—  Кто должен тебе звонить?

Она смотрела на меня некоторое время каким-то не­понятным, словно бы изучающим взглядом, потом ска­зала:

—  Мне должен позвонить один кинопродюсер, чтобы назначить встречу. Если это будет скоро, боюсь, что се­годня мы к тебе не поедем.

Я ни на минуту не усомнился в том, что она лжет. Об этом говорила сама ее интонация, слишком натуральная. Такой натуральности можно достичь лишь тогда, когда лжешь. Я сказал:

—   Почему ты не хочешь сказать правду? Ведь это ак­тер должен тебе звонить.

—  Какой актер?

— Лучани.

— Да я только вчера с ним виделась, — сказала она неожиданно, предлагая мне проглотить правду суточной давности, чтобы скрыть ложь, сказанную минуту на­зад. — С ним я и ходила к продюсеру. Зачем мне видеться с ним каждый день?

—  Но вчера-то у продюсера виделись?

—  Ну и что? Лучани просто нас познакомил. Но вчера продюсер не мог меня принять и сказал, что позвонит завтра.

Я заметил, насколько все это было правдоподобно. Больше того, все это могло быть даже правдой, во всяком случае в деталях; я знал, что, когда Чечилии приходилось лгать, здание лжи она всегда возводила из материалов правды. Но я стоял на своем:

—  Нет, это Лучани должен тебе звонить. Ну что тебе стоит это признать?

—  Ничего не стоит, только это неправда.

—  Если это неправда, давай я подойду у телефону и отвечу вместо тебя.

—  Пожалуйста, если это доставит тебе удовольствие.

Ее уступчивость навела меня на мысль, что у них с Лучани, как это бывает между любовниками, была дого­воренность: если трубку берет она, Лучани говорит, что это он, если кто-то другой, он говорит, что это продюсер. Я сказал с горечью:

—  Нет, я не хочу ставить опытов. Я хочу только, что­бы ты поняла одну вещь, всего одну.

—  Какую вещь?

—  Мне не надо, чтобы ты меня любила, мне надо только, чтобы ты говорила мне правду. Я предпочитаю услышать, что ты сегодня встречаешься с Лучани, если ты действительно с ним встречаешься, чем видеть, как ты это от меня скрываешь, думая, что мне это будет непри­ятно.

Мы посмотрели друг на друга. Потом она погладила меня по щеке почти что с нежностью и сказала:

— Моя правда состоит в том, что сегодня я не встре­чаюсь с Лучани. Ты предпочитаешь, чтобы я сказала твою правду, то есть что я с ним встречаюсь.