Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Конверт был без марки, с длинным прямоугольным штемпелем. Помню, первое чувство, с которым я заглянул в него, было разочарование. Сначала мне показалось, что конверт пустой. Во всяком случае, никакого письма в нем не было. Только длинненькая белая бумажка, на которой бледными лиловыми буквами было написано, что тов. Сазонов Н.П. пал смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками…

…Что я сказал бабушке, и когда пришла мама, и кто показал письмо ей, ничего этого я не помню.

Помню только, я все время старался думать, что это какая-то ошибка. Мало ли на свете Сазоновых. Отец жив, кончится война, и он приедет сюда, за нами, и мы все вместе поедем в Москву.

Но ничего у меня не получалось.

Тоскливая, ноющая боль, поселившаяся где-то внутри меня, как магнитом притягивала все мои мысли.

Начинал ли я думать о Кольке Чапаеве, который бросил школу и ушел работать на завод, или о нашем учителе литературы, смешном старике с огромным фиолетовым носом, мне сразу вспоминалось, что Кольке пришлось бросить школу, потому что отца у него взяли в армию, а новый учитель литературы пришел к нам в середине года, потому что наш любимец Георгий Алексеевич уже месяц как воевал под Москвой. Там же, где папа.

Обои на стене, газета на подоконнике, старая наша вилка, которую мы привезли с собой из Москвы, и другая вилка, со сломанным черенком, которую бабушка одолжила у соседей, — все, что ни попадалось мне на глаза, все напоминало мне о папе: папа не любил обоев, он говорил, что от них клопы; папа любил спать летом на улице, накрыв лицо газетой; папа ел этой вилкой, а этой вилкой он никогда не ел…

Тогда я стал нарочно думать о нем. О том, как до войны я ходил с ним в зоопарк или в кино. Стал вспоминать старые, давнишние наши разговоры.

Особенно отчетливо запомнился мне почему-то один такой разговор.

Это было вечером, в один из обыкновенных довоенных вечеров. Мама ходила из комнаты в кухню и из кухни в комнату, гремела посудой. Папа сидел на диване и читал газету, а я, по обыкновению, приставал к нему с расспросами о той, старой войне, в которой он когда-то участвовал.

— Пап, — спросил я, — а ты стрелял?

— Нет, сынок, не стрелял, только палочкой махал…

— Какой палочкой?

— Своей, капельмейстерской, дирижерской.

— И совсем не стрелял? Ни одного разочка?

Отец задумался и вдруг оторвался от газеты:

— Один разочек был. До сих пор вспомнить страшно…

Он встал, прошелся по комнате и опять надолго замолчал, словно забыл про меня.

— Ну! — требовательно сказал я.

И он начал рассказывать:

— Наша часть заняла Жлобин. Маленький городишко… Я остановился на квартире у врача. Квартира большая, а в ней только трое: врач, его жена и красавица-дочь…

— Ну уж, красавица… — это сказала мама.

— Я тебе говорю, Маша… Кра-са-вица! — весело сказал отец.

— Ну? — нетерпеливо сказал я.

— Ну и вот, — продолжал отец, — вечером эта красавица стала спрашивать у меня, вот совсем как ты, — сказал он мне, но посмотрел при этом почему-то на маму, — умею ли я стрелять, да заряжен ли у меня револьвер… Ну, я возьми и скажи: «Хотите, я вам покажу?» Она говорит: «Покажите!» Да… Стала у печки. Там у них в столовой такая белая кафельная печь была, большая. Стала и говорит: «Стреляйте!» И смеется… Я глянул: в барабане всего три патрона. Сейчас ударит вхолостую, а следующий выстрел уже будет настоящий. Ну, прицелился я в нее, и словно толкнул меня кто — не могу! Даже холостым не могу стрелять в живого человека… Поднял руку чуть повыше и спустил курок…

Отец замолчал и посмотрел на маму.

— Ну?! — еще раз сказал я.

— Ка-ак тут бабахнуло! От печки только осколки посыпались. Красавица стоит белая, как та печь, я весь дрожу… Оказывается, что произошло: когда на курок нажимаешь, барабан поворачивается и подает следующий патрон. А я про это забыл…

— И всё? — спросил я.

— А тебе мало? Ни за что ни про что чуть человека не убил.

— Ну-у, — сказал я разочарованно, — это не считается… А где теперь эта девушка?

Я плохо помню, что мне ответил тогда папа. Кажется, сказал:

— Ну, мало ли где теперь может быть эта девушка! Столько лет прошло…

Во всяком случае, мне тогда и в голову не пришло, что девушка, которую он чуть не убил, — моя мама.

А теперь, вспомнив этот давний разговор, я сразу посмотрел на маму. Она стояла около печки. У нас была тогда такая круглая черная печка в комнате. Мама стояла около этой печки, и лицо у нее было белое-белое. «Как та печь», — вспомнилось мне.

— Мам! — сказал я. — Помнишь, давно, до войны еще, папа рассказывал, как он нечаянно выстрелил в девушку. Это он тогда в тебя?..

Мама быстро вышла из комнаты. Я побежал за ней. Она вышла в кухню, опустилась на низенькую скамеечку, машинально зачерпнула кружкой воду из ведра и стала пить.

— Мам, — сказал я, — ну не надо…

Мама посмотрела на меня, закусив губу. «Сейчас заплачет!» — испуганно подумал я. Не знаю, почему я так боялся ее слез. Может быть, мне казалось, что если мама не плачет, значит, все еще не так плохо? Не знаю…

Я стоял перед ней, изо всех сил сжимая ее руку, и бестолково повторял одно и то же:

— Не надо, мам… Прошу тебя, ну не надо…

9