Читаем Скуки не было. Вторая книга воспоминаний полностью

Скуки не было. Вторая книга воспоминаний

Ох, ему и всыпали по первое,По дерьму, спеленутого, волоком!Праведные суки, брызжа пеною,Обзывали жуликом и Поллаком!Раздавались выкрики и выпады,Ставились искусно многоточия,А в конце, как водится, оргвыводы —Мастерская, договор и прочее…Он припер вещички в гололедицу(Все в один упрятал узел драненький)И свалил их в угол, как поленницу —И холсты, и краски, и подрамники…Томка в миг слетала за «кубанскою»,То да сё, яичко, два творожничка…Он грамм сто принял, заел колбаскою,И сказал, что полежит немножечко.Выгреб тайно из пальтишка рваногоНембутал, прикопленный заранее…А на кухне тёща из Иванова,Ксенья Павловна, вела дознание.За окошком ветер мял акацию,Билось чье-то сизое исподнее…— А за что ж его? — Да за абстракцию.— Это ж надо! А трезвону подняли!— Он откуда родом? — Он из Рыбинска.— Что рисует? — Всё натуру разную.— Сам еврей? — А что? — Сиди не рыпайся!Вон у Ритки без ноги, да с язвою…Курит много? — В день полпачки «Севера».— Риткин, дьявол, курит вроде некрута,А у них еще по лавкам семеро…Хорошо живете? — Лучше некуда!..— Риткин, что ни вечер, то с приятелем,Заимела, дура, в доме ворога…Значит, окаянный твой с понятием:В день полпачки «Севера» — недорого.Пить-то пьет? — Как все, по воскресениям!— Риткин пьет, вся рожа окарябана!…Помолчали, хрустнуло печение,И вздохнув, сказала тёща Ксения:— Ладно уж, прокормим окаянного…

Песня называлась: «Вальс-баллада про тещу из Иванова».

Борина теща была не из Иванова, и звали ее не Ксенья Павловна. И жена Бориса была не Томка, а Лида. И сам Боря был не из Рыбинска, а коренной москвич. И принял он в тот день, я думаю, не «грамм сто», а поболее. В остальном же в Сашиной песне про первое Борино исключение все было рассказано более или менее верно.

Жена с тещей и теперь, конечно, пришли бы Боре на помощь. Но на этот раз все обошлось полегче, чем тогда, в разгар борьбы с абстракционистами, на которых Первый секретарь ЦК топал ногами и орал, обзывая их «пидарасами». Расправа с «подписантами» до масштаба всенародной идеологической кампании (какой при Сталине была борьба с космополитами, а при Хрущеве с абстракционистами) все-таки не разрослась, и на этот раз у Биргера даже мастерскую не отняли.

Не Бог весть какое материальное его благосостояние и раньше никак не зависело от государственной кормушки. Вот и сейчас он жил точно так же, как до исключения. Какие-то гроши зарабатывал уроками. А иногда вдруг — нечаянная радость! — продавалась какая-нибудь «картинка» (так именовал он свои работы: то ли по примеру Мандельштама, который свои стихи пренебрежительно называл «стишками», то ли потому, что у них, у художников, это было так принято).

Что же касается Бори Балтера, то его жизнь после исключения из партии изменилась кардинально. Ведь он был — писатель. На партийном языке — «работник идеологического фронта».

В иных — не таких уж частых — случаях работник идеологического фронта мог быть и беспартийным. Но — не вышибленным из партийных рядов.

Конечно, если бы из партии его исключили за неуплату членских взносов или за «аморалку» — скажем, за участие в каком-нибудь подпольном борделе (такие случаи бывали), — партия, чуть раньше или чуть позже, его бы простила и вновь допустила к государственной кормушке. Но исключение из железных рядов «за политику», плюс упорное нежелание «разоружиться перед партией» или хоть признать свои ошибки — это был самый настоящий волчий билет. О том, чтобы публиковать не то чтобы новые книги, но даже совсем пустяковые какие-нибудь статейки, он не мог теперь даже и мечтать. Даже к ответам на рукописи графоманов его бы теперь не подпустили!

А тут еще как раз в это самое время — так уж совпало! — случился крутой поворот и в его личной, семейной жизни.