Скуки не было. Вторая книга воспоминаний

Ох, ему и всыпали по первое,
По дерьму, спеленутого, волоком!
Праведные суки, брызжа пеною,
Обзывали жуликом и Поллаком!

Раздавались выкрики и выпады,

Ставились искусно многоточия,
А в конце, как водится, оргвыводы —
Мастерская, договор и прочее…

Он припер вещички в гололедицу

(Все в один упрятал узел драненький)
И свалил их в угол, как поленницу —
И холсты, и краски, и подрамники…

Томка в миг слетала за «кубанскою»,

То да сё, яичко, два творожничка…
Он грамм сто принял, заел колбаскою,
И сказал, что полежит немножечко.

Выгреб тайно из пальтишка рваного

Нембутал, прикопленный заранее…
А на кухне тёща из Иванова,
Ксенья Павловна, вела дознание.

За окошком ветер мял акацию,

Билось чье-то сизое исподнее…
— А за что ж его?
                          — Да за абстракцию.
— Это ж надо! А трезвону подняли!

— Он откуда родом?

                              — Он из Рыбинска.
— Что рисует?
                     — Всё натуру разную.
— Сам еврей?
                     — А что?
                                   — Сиди не рыпайся!
Вон у Ритки без ноги, да с язвою…

Курит много?

                    — В день полпачки «Севера».
— Риткин, дьявол, курит вроде некрута,
А у них еще по лавкам семеро…
Хорошо живете?
                         — Лучше некуда!..
— Риткин, что ни вечер, то с приятелем,
Заимела, дура, в доме ворога…
Значит, окаянный твой с понятием:
В день полпачки «Севера» — недорого.

Пить-то пьет?

                    — Как все, по воскресениям!
— Риткин пьет, вся рожа окарябана!
…Помолчали, хрустнуло печение,
И вздохнув, сказала тёща Ксения:
— Ладно уж, прокормим окаянного…

Песня называлась: «Вальс-баллада про тещу из Иванова».

Борина теща была не из Иванова, и звали ее не Ксенья Павловна. И жена Бориса была не Томка, а Лида. И сам Боря был не из Рыбинска, а коренной москвич. И принял он в тот день, я думаю, не «грамм сто», а поболее. В остальном же в Сашиной песне про первое Борино исключение все было рассказано более или менее верно.

Жена с тещей и теперь, конечно, пришли бы Боре на помощь. Но на этот раз все обошлось полегче, чем тогда, в разгар борьбы с абстракционистами, на которых Первый секретарь ЦК топал ногами и орал, обзывая их «пидарасами». Расправа с «подписантами» до масштаба всенародной идеологической кампании (какой при Сталине была борьба с космополитами, а при Хрущеве с абстракционистами) все-таки не разрослась, и на этот раз у Биргера даже мастерскую не отняли.

Не Бог весть какое материальное его благосостояние и раньше никак не зависело от государственной кормушки. Вот и сейчас он жил точно так же, как до исключения. Какие-то гроши зарабатывал уроками. А иногда вдруг — нечаянная радость! — продавалась какая-нибудь «картинка» (так именовал он свои работы: то ли по примеру Мандельштама, который свои стихи пренебрежительно называл «стишками», то ли потому, что у них, у художников, это было так принято).

Что же касается Бори Балтера, то его жизнь после исключения из партии изменилась кардинально. Ведь он был — писатель. На партийном языке — «работник идеологического фронта».

В иных — не таких уж частых — случаях работник идеологического фронта мог быть и беспартийным. Но — не вышибленным из партийных рядов.

Конечно, если бы из партии его исключили за неуплату членских взносов или за «аморалку» — скажем, за участие в каком-нибудь подпольном борделе (такие случаи бывали), — партия, чуть раньше или чуть позже, его бы простила и вновь допустила к государственной кормушке. Но исключение из железных рядов «за политику», плюс упорное нежелание «разоружиться перед партией» или хоть признать свои ошибки — это был самый настоящий волчий билет. О том, чтобы публиковать не то чтобы новые книги, но даже совсем пустяковые какие-нибудь статейки, он не мог теперь даже и мечтать. Даже к ответам на рукописи графоманов его бы теперь не подпустили!

А тут еще как раз в это самое время — так уж совпало! — случился крутой поворот и в его личной, семейной жизни.

* * *