Скупые годы

Вспомнил лесное побоище, от которого под моими глазами еще не совсем пропала желтизна синяков, и, в упор уставившись на директора, старался понять - знает он или нет.

- Хорошо, - как-то неуверенно ответил за всех Витька.

- Вот поэтому-то я вас и позвал.

Директор достал со стола конверт, посмотрел на него и задумался. Потом провел рукой по волосам и мягко заговорил:

- Это письмо с фронта от его отца. В нем он просит меня рассказать ему о поведении сына и его учебе. Вот я и решил с вами посоветоваться. Как ни печально, а я знаю Офонина только с плохой стороны.

Мы насупились.

Директор окинул нас пристальным взглядом.

- Но у него есть что-то и хорошее. Вы об этом знаете лучше меня, вот и давайте вместе решать: какое письмо послать его отцу на фронт.

Слово "фронт" директор как-то особенно выделил, произнес сильнее и жестче.

И мы поняли, зачем он это сделал: положение на фронте было крайне тяжелым. Враг еще стоял всего в 120 километрах от Москвы, вступил в предгорья Кавказа, вышел к Волге.

Можно ли было в такое тяжелое время написать на фронт о Саньке горькую правду?

Нет, нельзя.

Мы так же, как и директор, знали Саньку только с плохой стороны... Мы были злы на Саньку. У меня от его кулаков не прошли еще синяки, а у Люськи царапины, и все-таки мы начали фантазировать и рассказывать директору о хорошем Саньке.

Директор слушал нас внимательно. Он, может быть, и понимал, что мы прихвастываем, но ему так же, как и нам, не хотелось писать Санькиному отцу горькие слова. И мы все вместе написали на фронт теплое, хорошее письмо.

Послали его и уговорились о нем молчать.

Однако Санька откуда-то все пронюхал.

Он был убежден, что мы написали о нем плохое, и перестал ходить в школу.

А нам было не до Саньки.

Все думали только об одном - об исходе Сталинградской битвы.

В коридорах теперь ученики не кричали, не смеялись и не прыгали, а собирались кучками и, как взрослые, серьезно рассуждали о войне. Уроки проходили тихо.

Учителя большую часть времени рассказывали нам о героической борьбе в Сталинграде.

Мы слушали, затаив дыхание, и от всей души сожалели, что не можем уйти туда - на фронт. Тревога за судьбу своей Родины с каждым днем возрастала в наших сердцах и разжигала до боли злую ненависть к врагу.

- Неужели их, гадов, не разобьют? Неужели они захватят Сталинград? спрашивали мы друг друга и лихорадочно следили за газетами.

Но газетные строчки не приносили нам радости. От отца нам тоже не приходили письма.

Мать тосковала. На душе у меня было мрачно. А погода, как назло, взбесилась.

Бушевала пурга.

Дни и ночи угрожающе гудел холодный ветер. А к концу недели, двадцать третьего, он так разыгрался, что невозможно было понять, где небо, где земля. Сплошное месиво из снега.

В это утро мы с Витькой сбились с дороги и пришли на занятия в школу с большим опозданием.

Мокрые, усталые, с трудом перешагнули высокий порог коридора и от изумления остановились.

В нашей школе творилось что-то непонятное.

Занятий не было. Двери всех классов настежь открыты. По коридорам, толкаясь и подпрыгивая, беспорядочно носились ученики и, не жалея глоток, кричали "ура".

Кверху взвивались сумки, шапки, тетради. Слышался визг, смех.

А через минуту мы уже знали, что произошло то, чего мы так долго ждали. Наша Красная Армия окружила под Сталинградом немецкую армию.

- Ура! - гаркнул Витька, как сумасшедший, и бросился в гудящую толпу.

От избытка радости я выхватил у него сумку и с силой подбросил ее вверх.

- Ура!

Сумка ударилась о потолок, расстегнулась, и из нее на головы возбужденных ребятишек посыпалась ученическая утварь.

Мы с Витькой метнулись ее подбирать, ползали на четвереньках, толкались, кричали и хохотали. И вдруг...

Я поднял небольшой листок бумаги, и перед моими глазами все поплыло и закружилось.

Это было извещение о гибели моего отца. Руки мои задрожали. Тело как-то обмякло. Я с трудом разогнулся, дико огляделся по сторонам и, как пьяный, шатаясь, медленно вышел на улицу. Остановился.

Зачем-то еще раз посмотрел на извещение и, ничего не соображая, кинулся бежать домой. Сколько времени я бежал, где бежал, не знаю.

Помню только, что мне хотелось плакать, а слез не было.

Очнулся я где-то в поле.

Один.

Кругом пурга. Ноги сковала усталость.

Ветер давно уже сорвал с головы моей шапку. В волосах таял снег. Вода холодными струйками катилась за воротник рубашки, в горле пересохло хотелось пить.

Я нагнулся зачерпнуть пригоршнями снегу, пошатнулся, зарылся лицом в глубокий сугроб и впервые заплакал. Заплакал во весь голос.

Собрал последние силы, поднялся, сделал несколько шагов и снова упал.

"Теперь все, - промелькнуло в моей голове. - Папу убили - и меня не будет. Ну и пусть!"

Но тут я увидел грустное лицо сестренки, а из-за него смотрели на меня полные скорби глаза матери.

"А как же они?" - подумал вдруг я. И на меня дохнуло холодом.

Я сделал последнее усилие, изловчась, поднялся на корточки, хотел распрямиться, но ветер покачнул меня и свалил на бок.

Мне захотелось спать. Я понимал, что замерзну, но не сопротивлялся. Меня охватило полное душевное безразличие.