Скверное время

— О счастливая молодость, — воскликнул наконец больной. — Прекрасные были времена, когда шестнадцатилетняя девчушка стоила меньше, чем телка.

— Эти воспоминания приведут к повышению содержания сахара в вашей крови, — заметил врач.

Больной удивленно открыл рот.

— Ну нет, — возразил он. — Они лучше, чем ваш проклятый инсулин.

Выходя на улицу, врач подумал мельком: теперь по жилам дона Сабаса циркулирует крутой бульон. Но сейчас его мысли были заняты другим: анонимками. Вот уже несколько дней до него доходили всевозможные слухи. И, уходя от дона Сабаса, он поймал себя на мысли: уже целую неделю народ только и делает, что говорит об анонимках.

В этот день у него были еще визиты к больным, и везде разговор шел только об анонимках. Он выслушивал, не делая никаких комментариев, а лишь изображая на лице равнодушную улыбку. Но на самом деле пытался сделать кое-какие выводы.

Врач уже возвращался домой, когда падре Анхель, выходящий из дома вдовы Монтьель, отвлек его от размышлений об анонимках.

— Ну, как ваши больные, доктор? — спросил падре Анхель.

— Мои — прекрасно, падре, — ответил врач. — А ваши?

Падре Анхель закусил губу. Он взял врача под руку, и они стали переходить через площадь.

— А почему вы спрашиваете?

— Да просто так, — сказал врач. — У меня есть сведения, что среди ваших пациентов вспыхнула серьезная эпидемия.

Падре Анхель отвернулся, и, как доктору показалось, сделал он это намеренно.

— Я только что разговаривал со вдовой Монтьель, — сказал падре Анхель. — Бедняжка уже доведена до нервной болезни.

— Может быть, все дело в неспокойной совести, — предположил врач.

— Она одержима мыслью о самоубийстве.

Хотя они жили в разных концах городка, падре Анхель проводил доктора до его дома.

— А серьезно, падре, — возобновил разговор врач. — Что вы думаете об анонимках?

— Я о них не думаю вообще, — сказал падре. — Но коль скоро вы меня спрашиваете, скажу: это дело рук тех, кто завидует нашему образцовому городку.

— Мы, медики, подобных диагнозов, святой отец, не ставили даже в средневековье, — возразил доктор Хиральдо.

Они остановились у дома врача. Неторопливо обмахиваясь, падре Анхель уже во второй раз за сегодняшний день повторил:

— Не следует придавать важность тому, что этого не заслуживает.

Доктора Хиральдо вдруг прорвало:

— Но почему, падре, вы так уверены, что в анонимках все — неправда?

— Я бы узнал из исповедей.

Врач холодно глянул ему в глаза:

— Значит, дело обстоит гораздо серьезней, если этого не смогли узнать даже вы на исповеди.

В этот день, побывав после обеда в домах бедноты, падре Анхель заметил, что об анонимках говорят и там, но по-иному: с юмором. Страдая острой головной болью — ее падре отнес на счет съеденных в обед фрикаделек, — он закончил вечернюю молитву, потом безо всякого аппетита поужинал. Затем он нашел список с моральной оценкой фильмов и в первый раз за всю свою жизнь, сделав двенадцать решительных колокольных ударов о полном запрещении показа картины, испытал темное чувство удовлетворения. И наконец, он поставил табуретку у двери на улицу, сел и стал наблюдать, кто же входит в кинотеатр вопреки его запрещению.

* * *

Вошел алькальд.

Усевшись в углу партера, он выкурил до начала фильма две сигареты. Щека его уже совсем не болела, но в десне и во всем теле еще жила память о прошлых мучительных ночах и об огромном количестве принятых анальгетиков, и поэтому от сигарет его затошнило.

Кинозал представлял собой обнесенный цементной стеной двор с навесом из оцинкованных железных листов, укрывавших лишь половину партера. Каждое утро затоптанная, заплеванная жевательной резинкой и покрытая слоем окурков трава вновь возрождалась к жизни.

На миг алькальду показалось, что необструганные деревянные скамьи и отделявшая кресла партера от галерки железная решетка поплыли перед глазами; секундами позже, вглядываясь в рябь на белой плоскости задней стены, служившей экраном, он понял: на него накатывает волна головокружения.

Когда потушили свет, он почувствовал себя лучше. Оглушительная музыка, выплескивавшаяся из громкоговорителя, прекратилась, но еще более ощутимой стала вибрация электродвижка, установленного в деревянной будке рядом с проектором.

Перед фильмом показали несколько рекламных роликов. Некоторое время в полумраке слышался чей-то шепот, неясные шаги, приглушенный смех. Внезапно алькальд вздрогнул, подумав, что этот тайный приход в кинотеатр вопреки строгим правилам, установленным падре Анхелем, можно сравнить с подрывной деятельностью.

Проходившего рядом владельца кинотеатра алькальд узнал лишь по запаху одеколона.

— Бандюга, — зашептал алькальд, схватив его за руку, — будешь платить специальный налог.

Смеясь сквозь зубы, владелец сел рядом.

— Картина вполне нравственная, — сказал он.

— По мне, — сказал алькальд, — пусть все они будут безнравственными. Нет ничего скучнее нравственного кино.

Несколько лет назад никто всерьез не принимал эту колокольную цензуру. Но каждое воскресенье во время мессы падре Анхель называл с амвона и изгонял из церкви женщин, нарушивших в течение недели его запрет.