Скворечник, в котором не жили скворцы

Газеты писали об ожесточенных боях на всех фронтах и на всех направлениях. Гитлеровцы наступали, неся огромные потери в живой силе и технике. Но они пока все еще наступали.

По радио передавали сводки Совинформбюро о героизме наших солдат и мирного населения, и по нескольку раз в день мы слышали песню "Священная война". И сколько бы раз ее ни передавали, я всегда замирал у репродуктора и думал: кто мог сочинить такую прекрасную песню?

Дадим отпор душителям

Всех пламенных идей.

Насильникам, грабителям,

Мучителям людей.

И еще:

Пусть ярость благородная

Вскипает как волна,

Идет война народная,

Священная война.

В Центральном парке культуры и отдыха была выставка фашистских самолетов, сбитых на подступах к Москве.

Мы с Шуркой решили пойти в ЦПКиО. Сережка не мог - он работал.

За веревкой стояли самолеты: совсем обгоревший истребитель "мессершмитт" и бомбардировщик "Юнкерс-88". На истребитель и смотреть было нечего - так мало чего на нем осталось. "Юнкерс" был поинтересней. Он стоял на козлах, потому что шасси сломались, и крылья его уныло свисали к асфальту. Может быть, они и не свисали, но таким он мне запомнился. Свисающие крылья с черными противными крестами и здоровенные пробоины в фюзеляже. Еще мне тогда запомнилось множество медных проводов, будто это не самолет, а летающий радиоприемник. Мальчишки и взрослые стояли за веревкой, а внутри ходила женщина в синем халате. Совсем как в Третьяковской галерее.

Кое-кто из мальчишек пытался нырнуть под веревку, пробраться к самолету и отломать что-нибудь на память. Женщина в синем халате только делала вид, что гоняет их, но никому ничего отломить не удавалось, потому что всё давно уже обломали и оторвали до них.

Мы с Шуркой тоже нырнули под веревку и обежали самолет вокруг.

- Раньше надо приходить. В первый день, - с упреком сказал мне Шурка, будто я виноват, что всё уже обломали. - Пустой номер. Тут не разживешься.

Когда мы уже уходили домой, ко мне подошел какой-то долговязый нестриженый парень и сказал:

- Махнемся?

- Что на что? - спросил я. Я вообще не любил меняться. Да и не на что у меня было.

- Твою авторучку на погон.

Парень вытащил из кармана брюк серебряный перевитый погон. Я никогда не видел погонов, а тем более немецких.

- Где достал? - спросил я.

Но парень не ответил. Он только повторил:

- Махнемся?

- Настоящий? - спросил я.

- А ты что думал!

Я с радостью отдал ему свою авторучку, хотя очень ею гордился. Она была у меня перламутровая, с позолоченным пером. Тетя Лида подарила мне ее, когда я перешел в шестой класс. Правда, я не писал этой ручкой, а носил ее для красоты в кармане куртки. В первый же день, когда тетка мне подарила ручку, я ее уронил и сломал перо.

Всю дорогу домой Шурка выпрашивал у меня погон, но я ему даже посмотреть как следует не дал, потому что Шурка положит в карман и скажет: "Я тебе завтра отдам", а потом попробуй забери. Он же старше и сильнее.

Тетя Лида готовила обед. Это было очень кстати: есть хотелось ужасно. Я не пошел в комнату, а толкался около нее на кухне. Керосинка коптила. Тетя Лида сердилась на меня. Я не сходил вовремя за керосином, и пришлось занять у соседей.

На первое у нас был суп из чечевицы, заправленный гусиным жиром, на второе - пшенная каша, тоже с гусиным жиром. Я не знал, что гусиный жир такой вкусный. Почему я до войны никогда его не пробовал?

После обеда я лег на кровать и стал читать "Виконта де Бражелона". Погон я положил рядом с книжкой и все время поглядывал на него.

Тетя Лида пришивала пуговицы к моему демисезонному пальто.

- Крылов! - раздалось с улицы. Это кричал Шурка.

"Сейчас будет погон выпрашивать", - подумал я, но выглянул в окно.

- Крылов, иди сюда!

Я схитрил. Погон оставил дома, а сам вышел на улицу.

- Чего тебе? - спросил я. Я знал, что Шурке не на что выменять погон. Самое ценное, что у него было, - это головка от зенитного снаряда. Но снаряд был наш, а погон трофейный.

- Петын вернулся, - сказал Шурка.

- Из тюрьмы? - спросил я.

- С фронта, - сказал Шурка. - Пошли к нему?

Эта новость меня поразила. Петын был знаменитостью не только в нашем переулке, но и во многих переулках вокруг. Мы знали, что он карманник, ширмач. За год до войны он куда-то исчез. Говорили - попал в тюрьму. Это никого не удивило, потому что его забирали несколько раз.

Мы все очень боялись Петына и немножко уважали. Это был уверенный в себе, красивый, рослый парень. Ходил в хромовых сапогах "джимми", в жилетке, на лбу челочка. Левую руку Петын всегда держал в кармане: там он носил финку. Перед тем как исчезнуть из нашего переулка, Петын вставил себе золотой зуб и научился играть на гитаре. Песни, которые пел Петын, нам очень нравились. Особенно про Колыму, про вора, который мечтает, как он отбудет "срок приговора" и "на поезде в мягком вагоне" приедет к своей любимой. Петын хорошо играл на гитаре и слова выговаривал как-то по-своему, особенно вот этот куплет:

Воровать завяжу я на время,

Чтоб с тобой, моя крошка, побыть,

Любоваться твоей красотою

И колымскую жизнь позабыть.