Сквозь ад за Гитлера

Наутро почти все чувствовали себя с такого бодуна, что описать нет сил. С похмельем пришло нет, не раскаяние, разумеется, пришел страх — а вдруг эти самые охранники продскладов повстречают нашу ударную группу? Что тогда? Но все наши опасения развеяли «иваны», чьи «тридцатьчетверки» вновь замаячили на горизонте, причем они следовали как раз со стороны продсклада. Мы втуне молили Бога, чтобы никто из охранников не сбежал от них. Какая горькая ирония судьбы! В тот вечер наш лейтенант великодушно предложил мне отхлебнуть коньяку из его бутылки. Он не намекнул на произошедшее за сутки с небольшим до этого, однако пробормотал что-то о снеге, который, дескать, скрывает все следы. Подняв бутылку, словно чокаясь с кем-то невидимым на востоке, он рявкнул: «Будь все проклято! Иван, дьявол тебя возьми, пью за тебя от всей души!» И мы, переглянувшись, сразу поняли друг друга и сделали еще по глотку.

Теперь не оставалось ни малейших сомнений, что фронт разваливается, что отныне нам предстоит долгое и томительное отступление из России и что лишь какое-нибудь там чудо-оружие Геббельса способно воспрепятствовать этому. Наше бегство по-прежнему трактовалось исключительно как «выравнивание линии фронта», а обещанные нам на подмогу дивизии из Франции все задерживались и задерживались. И хотя в целом дисциплина оставалась на уровне, донесения о дезертирах и пораженцах учащались, и это нас ничуть не удивляло. Нам, простым солдатам, рассуждать было не в привычку, да и некогда было, поскольку приходилось постоянно думать о том, как уберечь собственную шкуру, но разочарование усугублялось и осознанием того, что все эти годы нам бессовестно лгали.

Понимание того, что с каждым километром граница Польши становится все ближе и ближе, придавало всем нашим действиям остроту. Свинцово-серое небо, гонимый пронзительно-холодным ветром снег — одно счастье, что эта погода и противника заставляла отсиживаться в тепле, перечеркивая его планы.

Темнело, когда перед нами возникло еще одно село. У нас уже стало обычаем давать немецкие имена занимаемым населенным пунктам — так было куда легче ориентироваться. Да и спесь не позволяла снисходить до русского языка. Это получило название Нордхаузен. Разведка доложила, что какой-то малочисленный отряд уже опередил нас и расположился в хатах. Это нас отнюдь не обрадовало. Никто не знал, как поступить в подобной ситуации, в которой даже такой простой вопрос, как выставление постов, и тот выливался в проблему, причем нешуточную.

Мы ввалились в хату, уже занятую связистами. Те сначала протестовали, потом все же сжалились и впустили нас, вероятно, рассчитывая, что мы в случае чего выручим и их. На столе посреди хаты громоздился неуклюжий ящик серого цвета — радиопередатчик. Потолок в этом жилище был низкий, и самому высокому из нас приходилось сгибаться, но было тепло, в печи весело потрескивал огонь, горели свечки, что придавало убогой хате оттенок чисто немецкой уютности. Мы знали, что Красная Армия следует по пятам, на этот счет никаких иллюзий не оставалось, но поскольку нам все же удалось слегка начистить русским ряшку за день до этого, мы резонно полагали, что они не отважатся тревожить нас хотя бы день-два.

До полуночи я простоял на посту, меряя шагами деревенскую улицу и вглядываясь в серо-белую полутьму в поисках признаков тайком пробирающегося неприятеля. Я хорошо понимал, что любому укутанному в белый маскхалат «ивану» ничего не стоит подобраться ко мне и обойтись со мной как полагается, но неприятеля не было, и я был ужасно рад, когда меня сменили и я мог вернуться в тепло жилища.

Четверо или трое моих сослуживцев спали, как сурки, у плиты, а один и вовсе забрался наверх, и, невзирая на строгий приказ спать не раздеваясь, мы стаскивали с себя на ночь все, что можно. Связист в наушниках сидел за столом у радиопередатчика, а его товарищ вычерчивал на разложенной перед ним карте какие-то непонятные знаки — стрелы, полосы. Оба вполголоса переговаривались, похрапывали мои товарищи, посвистывал передатчик, словом, все было тихо и мирно.

Все исходившее из настроенного на прием радиопередатчика, на мой взгляд, представляло обычную штабную дребедень. Но вдруг я услышал нечто, что испугало меня и даже заставило встрепенуться. Радист, записывая получаемую радиограмму, проговаривал ее текст про себя. До меня донеслись слова: «…группа неприятеля численностью около ста человек, часть на лыжах, действует вблизи села такого-то и такого-то». Название села, естественно, прозвучало по-русски. Радист потом, как бы в раздумье, тихо произнес:

— А как это село по-русски называется? Черт бы их побрал, назвали бы по-немецки, ясности ради, так нет же — по-русски! Язык сломаешь! Оба взглянули на карту, и по их физиономиям я тут же понял, что речь идет именно о нашем селе, Нордхаузене, как мы окрестили его!